Когда мы встретились глазами, нянька отвернулась и пошла прочь. Я вернулась на свое место возле кровати и окликнула старуху:
— Софья Алексеевна!
Но никто мне не ответил. Она лежала на спине, глаза ее смотрели в потолок неподвижным взглядом.
«Умерла!» Но я не испытала страха. После того, что пришлось пережить с мамой, я не боялась умирающих.
Тут вошла сестра, потом доктор, ширму отодвинули, а меня попросили подождать в коридоре. Врач вышел через десять минут.
— Она умерла? — спросила я спокойно.
— Нет еще, но вряд ли доживет до утра, — так же спокойно ответил доктор. — Странно, что она так долго держалась. Вот поди ж ты, девяносто два года, а как тело за жизнь цепляется… Удалось вам с ней поговорить?
— Не совсем… — промямлила я.
— Вы завтра приезжайте, может, она и придет в сознание ненадолго. Паспорт свой не забудьте, потому что с документами нужно разобраться.
И я потащилась домой, ругая себя за то, что согласилась приехать. Старухе девяносто два года, и она, конечно, в маразме. Толковала о каких-то алмазах, точно умом тронулась от старости. Но как же она меня-то нашла? И неужели мы и правда родственники? Откуда она взялась на мою голову?
Но я тут же подумала, что бабуля вряд ли протянет до утра, так что долго возиться с ней не придется. Неприятным воспоминанием торчало в мозгу, как она смотрела прямо мне в душу черными глазами и заставила клясться памятью родителей, но я постаралась выбросить это из головы.
На следующее утро я поехала в больницу после долгих сомнений. С одной стороны, ехать ужасно не хотелось, потому что запах болезни и человеческих страданий разбудил во мне тяжелые воспоминания. Всю ночь меня мучили кошмары, и, когда рано утром я проснулась вся в поту и вышла на кухню выпить воды, попавшаяся навстречу Маргарита холодно поинтересовалась, с чего это меня так разбирало всю ночь, что я скрипела диваном, стонала во сне и не давала людям спать. Я хотела ответить, что, когда они с отчимом трахаются за стенкой, я слышу каждый звук, но не возмущаюсь же, но тут в прихожую выскочил Владимир Николаевич, с утра чем-то недовольный, и я ретировалась. При нем мы с Маргаритой никогда не ругаемся — она не хочет, чтобы он слышал, какой у неё становится визгливый голос, и видел, как рожа перекашивается от злости, а я вообще с ним не разговариваю.
Тащиться в больницу не хотелось, но дома делать было нечего. Марго опять привяжется, и все кончится скандалом. И опять же, я вспомнила, что обещала доктору приехать и разобраться с документами. И еще я зачем-то поклялась этой ненормальной старухе, моей новоявленной родственнице, что я сделаю все, как она велит. А я человек ужасно суеверный и верю клятвам.
Кляня в душе себя за мягкотелость, я ехала в метро и пыталась вспомнить хоть какие-то мамины рассказы о родственниках. Нет, она твердо говорила, что у отца никого не было, что он воспитывался в детдоме. И вообще, как это моя прабабка может быть жива до сих пор? Отцу моему в этом году было бы сорок восемь лет, отнимаем от девяноста двух сорок восемь, получается сорок четыре… В принципе, лет в двадцать она могла родить сына, а у того в двадцать четыре года мог родиться свой сын. Теоретически это возможно, но вот куда они все подевались, если отец воспитывался в детдоме? Допустим, его родители умерли, то есть, очевидно, так и есть, не могут же ребенка сдать в детдом при живых родителях, если только они не алкоголики, но что же тогда бабуля не объявилась и не забрала внука к себе? Небось несладко ему было на государственных-то харчах… Хоть говорят, что раньше люди были честнее, в детдомах меньше воровали, все равно жизнь там не сахар…
Снова я рассердилась на себя, зачем согласилась вчера приехать, послала бы по телефону всех подальше, и все.