Мне стало как-то неприятно — и оттого, что обо мне разговаривают в третьем лице, как о неодушевленном предмете или о покойнике, и оттого, что незнакомая старушонка углядела во мне сходство с умершей… Перед моими глазами предстало высохшее, почти превратившееся в скелет тело на больничной койке. Сходство с ним. не льстило моему самолюбию, да и в наше родство, несмотря на совпадение фамилий и даже имен, я все еще не могла поверить.
Старушонка снова замолчала, и мне показалось даже, что она спит, как вдруг, повернувшись к дочери, она озабоченно проговорила:
— Картошку-то слей, переварится.
Дуся послушно направилась к плите, а ее мать поправила очки, еще раз внимательно оглядела меня и снова заговорила:
— И зовут тебя, как ее, — Соней… А меня теперь все бабой Катей кличут, и нас на весь поселок двое осталось, кто те времена помнит, — я да Маша Спиридонова…
— Баба Маша тоже плоха, — подала реплику Дуся, — не видит, почитай, ничего… Внучка летом приезжала, хотела в город ее забрать, а баба Маша заупрямилась — здесь, говорит, помру…
Старушка покивала головой, как бы поддерживая мнение ровесницы, и сказала:
— Да уж, с коровой возни много, куда ее теперь заводить…
Я хотела уже извиниться и уйти, но баба Катя, еще немного помолчав, продолжила:
— Она ведь, Софья-то, не из простых… Ее сюда в восемнадцатом году нянька привезла, Параша. Соня девчонкой была, семья у нее вся погибла, а у Параши здесь домик остался. Я-то тогда грудная была, мне мамаша после рассказывала, а потом уж мы с ней встречались часто. Только она, Софья-то, не очень сходчива была, одно слово — не из простых…
Старушка снова замолчала, но теперь мне стало интересно, и я не торопила ее, боясь прервать ненадежную нить воспоминаний. Дуся тем временем разложила картошку по желтоватым выщербленным тарелкам с клеймом «Общепит» и позвала нас к столу. На этот раз баба Катя вполне хорошо все расслышала и передвинулась к столу вместе со своим неустойчивым стулом. Вооружившись вилкой, принялась за еду, время от времени поправляя очки и взглядывая на меня чуть искоса, как птица. Ела она без аппетита и без интереса, и хотя, казалось, довольно быстро, на тарелке у нее почти не убывало.
Через какое-то время она заметно утомилась от еды, хотя едва склевала одну картофелину. Откинувшись на спинку стула, она перевела дыхание, на мгновение устало прикрыла глаза и продолжила, к моему удивлению, не утратив нить разговора:
— А хоть и не сходчива, однако с кем-то сошлась… родила мальчика, никто и не знал, от кого.
У нас в поселке все про всех знают, а про нее — никто. И ведь с парнями не зналась, нос драла… Уж на что Вася, кондуктора сын, видный парень был, и ходил за ней, и сватался даже — а она ни в какую. А кто-то ее все ж улестил… Параша сильно расстраивалась, да она и на нее не больно оглядывалась. Параша после того чахнуть стала, да и померла, а Соня мальчика одна растила. Вася-то опять стал за ней ходить, хоть и с ребенком, а она — нет и нет, и одна, говорит, выращу. Только не судьба ей была сыночка вырастить. Посадили Соню. Лет за пять до войны посадили. Уж за что про что — никто не знает, только говорили, будто Люська Варенцова чего-то нашептала. Она, Люська-то, на Васю сильно заглядывалась, да только ничего у нее не получилось. Вася скучный стал, а потом война началась, его в армию забрали, да так и не вернулся. Похоронки и той не прислали. А сыночка-то Сониного, как ее забрали, в детдом отвезли.