Однажды вечером лежим мы с моим соседом на койках, разделенные столом. За окном - тьма, блестят капли дождя на наружном стекле: это светит фонарь на стреле башенного крана. Намерзшись за день на сыром ветру вперемежку с дождем, я уже начал было задремывать, когда раздалось со вздохом:
- По жене соскучился страшно. Вы не спите?
- Нет, нет.
Для убедительности я поскрипел сеткой.
- Вы не женаты, надо полагать? "Зачем жениться, когда чужие жены есть", - чуть было не ляпнул я залихватски. Мне было в ту пору двадцать четыре года, планы на будущее - самые дерзкие, а пока что предстояло что-то написать об этой стройке для дешевенького журнала, но принимали меня здесь как начальство, и - чего уж там! - мне это льстило.
В соседней комнате за стеной собрались плотники и девчата-бетонщицы, гуляли шумно. С двумя из них я разговорился днем раньше, обе в комбинезонах цвета хаки в обтяжечку, рослые, зрелые, было на что поглядеть. Приехали они на стройку судьбу свою искать. Городок их маленький, парни уходили в армию и не возвращались. Вот и они сели в поезд, открыли бутылку вина: за все хорошее, что впереди ждет! Отцов своих ни одна не помнила и не знала: был в свое время расквартирован в их городе стрелковый полк.
Из соседней комнаты приходили звать нас, молодой вихрастый плотник распахивал дверь: "Мужики, ну вы чо?". Сосед мой наконец встал, погасил свет. Теперь только фонарь на башенном кране светил нам снаружи.
- Вы не знаете, как важно для человека, когда есть о ком заботиться. В семейной жизни это, может быть, самое дорогое. Не о тебе, а - ты, - вздыхал он и томился плотью. - Сейчас мне этого больше всего не хватает. Может, все дело в том, что я старше ее на девять лет. Она - дитя. В душе она и сейчас - совершенное дитя.
А мне хотелось спать, намотался за день. И не мешало, что в соседней комнате пели-орали не в лад: "Все КРАЗы, МАЗы,/ ЗИЛы да ГАЗы, / А бобик-тузик ша-ариком,/ Машины юзом, / Грязь лишним грузом, /А мы бельмом на шарике-е…".
И вновь тихий голос:
- Вы не спите?
Да чтоб тебя!..
- Нет-нет.
Клеенка свешивалась со стола, лиц друг друга нам не было видно, и он рассказывал, как исповедывался. Долетало обрывками сквозь сон: как они шли в загс почему-то за много километров, как захотелось мороженого зимой, как у них потом не хватило денег…
- Вы не поверите, мы поженились, а я еще несколько дней не прикасался к ней. Не смел.
Это и было, наверное, последним, что я слышал сквозь сон. Разбудили нас среди ночи. Яркий свет, в дверях - плотник:
- Мужики, подъем!
Выяснилось: как всегда, не хватило водки, послали за ней микроавтобус, был такой белый польский микроавтобус, прозванный почему-то Фантомас. И надо же так случиться, что в тот самый момент, когда он проезжал внизу, по улице, прорезанной бульдозерами, над ним по откосу, где уцелело несколько домов стоявшей здесь ранее деревни, взбирались два парня, держась за плетень, оба - сильно поддатые. Плетень ли гнилой обломился или сапоги разъехались по мокрой глине, но один из парней рухнул с откоса, угодил под колесо, как раз по животу ему проехало.
- Думать надо, мужики, чо делать будем?
Хмель из плотника вышибло, а рядом, белый, как смерть, стоял шофер. Утром всех нас вызвали к следователю в милицию. Перед дверью уже сидел пожилой татарин, весь в черном. Черная шляпа, черные до колен сапоги, в них вправлены черные костюмные брюки. Запомнилось, говорил он покорно судьбе: "Дощь с внущкой осталась… Венера называется…".
Тремя днями позже я уезжал одним из первых пароходов, навигация по Каме только начиналась. Уже готовились убирать сходни, когда, гремя цепями по железным бортам, примчался самосвал, из кабины выпрыгнул мой сосед по комнате: "Вот…
Чуть не опоздал… Не затруднит?… Посылочка жене…". На крышке фанерного ящика чернильным карандашом написан адрес, фамилия, имя-отчество, телефон.
Пароход загудел, отваливая. И долго еще было видно, как в дождевике, сняв с головы фуражку, стоит мой сосед у кабины самосвала, смотрит вслед.
Плескалась за бортом темная, густая на вид холодная вода, на грязной льдине, которую несло течением, что-то клевала ворона. Поднялся на палубу матрос, швырнул в ворону белой трубкой от неонового светильника. Не попал. Ворона взлетела, взмахнула несколько раз черными крыльями и опять села на льдину, покачиваясь с ней вместе на уходящей к берегу волне. Пенный бурун от винта за кормой захватил полую трубку, на миг она встала торчком и скрылась.
Ветром нанесло встречно косую полосу дождя, в ней растаяла стройка: краны, поднятые к тучам, редкие дома, берег.
Глава II
В ту пору у меня заканчивался случайный роман с женщиной старше меня. Она говорила: "Я долго буду молодая". И если на улице на нас оборачивались, она тихонько подталкивала меня: "Видишь? Мы хорошая пара". Мне же казалось, что оборачиваются совсем по другой причине. Однажды в компании, будучи навеселе, я представил ее: "Знакомьтесь, моя жена". Сказал и сказал. А она ждала. И начались ссоры. Но ночь, как правило, мирила нас. Кстати, она же, Вера, напомнила мне, что надо отнести посылку. Дня три она хранила ее в своем холодильнике, и после очередной размолвки это был повод позвонить мне.
Давно уже нет того дома, куда предстояло мне прийти по адресу, придумав что-то в свое оправдание. Он стоял у Никитских ворот, и когда его снесли, открылась чудная церковка, и даже странно казалось теперь, что здесь когда-то что-то стояло. Но я помню тот дом и мысленно вижу его всякий раз, проезжая здесь или проходя мимо.
Была суббота, Вера, будто чувствовала, хотела пойти со мной, но я сказал, неудобно, не в гости в конце-то концов, здрасьте - здрасьте, передам и вернусь.
Считается, первое впечатление - главное впечатление. Так вот первого впечатления не было. Потом я не раз заново представлял себе, как все это выглядело: мне открыли дверь и посылкой вперед я вдвинулся в переднюю, где она в спешке даже не зажгла света.
- Это - вы?
- Я… Дело в том, что…
- Витя уже звонил… Заходите скорей…
И все это - сквозь мощный рев, мы и голосов своих толком не слышали. В кроватке, хорошо видное из маленькой передней, стояло облитое слезами, надувшееся существо в рубашонке до пупа, трясло свою кроватку, и рев его оглушал.
У меня не было младших братьев и сестер, и я не испытывал особой нежности к детям этого возраста, скорей даже опасался их, но тут, войдя уже в комнату, освобожденный от посылки (в дверь опять позвонили, и она побежала открывать), я вдруг взял его на руки. Выглядело это так: под мышки я вынул его из кровати и на вытянутых руках держал перед собой, а оно сучило босыми ноженками. И вдруг смолкло. Это был мальчик. Сияющими от слез глазами он осмысленно, хмуро глядел на меня: разглядывал. И, повинуясь не знакомому мне чувству, я взял его под попку, прижал к себе, грел в руке озябшие его, крошечные, как розовые горошины, пальцы ног.
- Нет, вы посмотрите, что делается! - она всплеснула руками, увидев нас. - Вот что значит - мужчина. Он обожает мужчин.
Тут он посерьезнел, надулся, и нечто горячее потекло мне на грудь, на живот.
- Ах ты поганец! - с веселым ужасом в глазах она выхватила у меня ребенка, пришлепнула ласково. - Это - твоя благодарность?
И, смеясь, убежала с ним на кухню.
- Вы посидите, мне пора его кормить.
Хотелось закурить, но я послушно сидел на диване. А вскоре я уже сидел в майке, в накинутом на плечи пиджаке, она застирала и гладила на кухне мою рубашку. И оттуда перекликалась со мной:
- Он вас отметил. Теперь он будет… - она засмеялась веселой мысли, - он теперь будет идти к вам, как собачка к тому дереву, которое она отметила.
А он, накормленный, лежал в кровати, солнце светило ему в лицо, он жмурился, засыпая. Щелкнул замок, хлопнула дверь.
- Ты представляешь, что у нас случилось! Это от Вити посылка…
Надя (на крышке посылки было ее имя) рассказывала кому-то, как в пустоту.
Шаркающие шаги. В дверях комнаты возникла худая, затрапезного вида старуха в очках, глянула на ребенка, строго оглядела меня. Я тут же встал и стоял перед ней в дурацком виде, в пиджаке поверх майки, мое вежливейшее "добрый день" повисло в воздухе без ответа. Шаги прошаркали на кухню, и там начало что-то рушиться и грохотать. Наконец Надя внесла мою рубашку, и тут я впервые увидел ее.
Она была совсем другая, не та, заполошная, что открыла мне дверь. Мне протягивала рубашку стройная молодая женщина - стройные ноги, узкие бедра в черной обтягивающей юбке, высокая в белой блузке грудь, - и солнце освещало ее всю, и волосы ее чудно светились, и не тапочки, а туфельки были на ногах: успела надеть. Хороша! И в глазах моих прочла: хороша. И улыбнулась. После я не раз пытался понять, что такое особенное в ее лице? По отдельности все, вроде бы, даже и некрасиво, лисичка, но глаз не отведешь.
- Не забывайте нас, - говорила она, прощаясь. - Он так сразу пошел к вам на руки, с ним это никогда не случалось.
Слова не значили ничего, но - голос… Я шел и слышал ее голос.
- От тебя пахнет женщиной! - закричала Вера.
Я разозлился:
- Ты окончательно с ума сошла.
- От тебя пахнет женщиной! - закричала Вера и заплакала. И была ссора, самая тяжелая за все дни. И тяжелым было примирение. Успокаивая Веру, я говорил ей ласковые слова, но думал не о ней.