10
Старшим пограннаряда его назначили за полтора года службы на заставе один раз. Тогда, выслушав приказ и ответив: "Есть!" – Чащин со своим младшим – шпротом Макаром – дошел до пятого километра. Топтать дальше кочковатую тропу вдоль контрольно-следовой полосы, видеть спину Макара, бредущего по соседней тропе, бесконечный забор из колючки стало невыносимо, и Чащин велел младшему**перескочить КСП по выпирающим из пробороненной земли валунам… Залезли в старый, но сухой, с аккуратными кирпичными стенами финский ДОС и раздавили флакончик "Флорены", запивая водой из фляжки. Помечтали о гражданке, и Чащин уснул, а Макар следил за часами.
Вернулись вовремя, но дежурный выбежал с перепуганной рожей:
– Звиздец вам…
За дежурным появилось и всё шакальё – начальник заставы, замполит, зампобою, прапор. И прямо тут же, у крыльца, началось: допросы, угрозы, стращания губой, прокурорским надзором, тактикой в ОЗКа…
Потом приступили к реализации.
Макару, конечно, досталось меньше – младший пограннаряда человек подчиненный, да и Чащин нашел в себе смелость сказать, что не дойти до положенного стыка с участком соседней заставы – только его идея.
И Макара вскоре отправили чистить бочки из-под протухшей квашенки, а
Чащин получил по полному расписанию…
Особенно свирепствовал зампобою старлей Пикшеев. Маленький, узкогрудый, с тонким визгливым голосом, но солдафон, каких поискать.
Занятия по строевой, дать ему волю, проводил бы по пять часов в день; в его дежурство чистка оружия становилась общезаставской пыткой, а если Пикшеев был ответственным за уборку, бойцы – и деды, и старики, и шпроты – метались со швабрами и ведрами с пенкой, как электровеники.
Но самое хреновое – Пикшеев любил следить за нарядами. Уходил тихо, так, что даже часовой не замечал, пробирался лесными тропинками к
КСП и наблюдал, как наряд выполняет приказ по охране границы, какова дистанция между старшим и младшим, молчат ли сосредоточенно или болтают, а главное – доходят ли до положенного места.
И в тот раз, оказалось, он тоже следил. Даже посидел возле ДОСа, убедился, что Чащин с Макаром дальше идти не собираются, сам сбегал на стык, забросал тропу сучьями – доказательство того, что Чащин на ней не был, и вернулся на заставу. Подготовил остальных офицеров к расправе.
Чащин был плохим солдатом. Ленивым, неиполнительным, а главное – протестующим вообще против армейской службы со всеми ее законами и мелочами. Он не гордился личным АК и даже не помнил его номер, не испытывал благоговения, набивая боевыми патронами автоматный рожок, не старался выглядеть бодрым, завидев старшего по званию, не готовил на дембель парадку и альбом с фотками и стихами "И вот последний боевой расчет. Прекрасен он, словно обряд старинный", написанными красивым почерком… На протяжении всех двух лет Чащин не мог смириться с тем, что его взяли и выдернули из нормальной, с концертами, свободным гуляньем по Невскому, с пивными павильонами, жизни, обрили наголо, одели в пятнистые штаны и рубаху и поселили вместе с еще сотней таких же ошалевших пацанов в одном помещении.
Когда после учебки Чащина отправили на заставу, он немного воодушевился. Но не из сознания, что близка государственная граница, которую ему оказана честь охранять и, если случится война, доведется стать одним из первых защитников Родины, а – некоторой волей. На заставе можно было спрятаться в горе дров и подремать или помечтать, можно было уйти к забору и попеть вполголоса любимые песни или, прикинувшись больным – медсанчасти на заставе не было и проверить, действительно ли боец болен, никто не мог, – сутки спокойно пролежать в кровати… Да и вообще жизнь здесь была в смысле дисциплины легче гарнизонной. Пикшеев заступал на дежурство не каждый день, а остальные не буйствовали. Зато изо дня в день приходилось отправляться в наряды.
Чащин не понимал, зачем тревоги, зачем походы по флангам, одуревший от тоски часовой, который все равно не предупредит, если что. Зачем эта бесконечная, изматывающая игра? И кто полезет через границу? Тем более – с Финляндией. Повсюду пооткрывались таможенные проходы – в
Светлогорске, в Вяртсиле, да возле каждого крупного приграничного поселения. Пропускали любого – хоть с документами, хоть без. Наши погранцы брали за пропуск блок сигарет, финские – три батла водки. А тут отдавай офицеру честь и притворяйся, что ты бравый боец, топчи эти тропы и делай вид, что граница на замке.
И пока Чащин ходил по тылам и флангам младшим, он мог лишь ворчать, но как только назначили старшим – решил забить на приказ. И сразу же поплатился.
На губу не отправили – застава боролась за звание образцовой, – угрозы насчет прокурорского надзора тем более остались просто угрозами, но попотеть, помучаться, принять несносные для деда унижения Чащину все же пришлось.
Сначала гонял Пикшеев. ОЗК, противогаз, полный боекомплект плюс пятнадцатикилограммовая рация на спине; окапывание саперной лопаткой, отжимание, подтягивание, марш-бросок… Чащин демонстративно не выполнял ни одного норматива, чем доводил зампобою до истерики. Даже побаивался, что от визга у Пикшеева что-нибудь лопнет в голове… И все-таки победил, и около часа ночи был отпущен спать.
За два часа до подъема его взял в оборот прапор. Для начала велел подмести плац, протереть запылившиеся стенды с марширующими по уставу солдатами. А потом отвел к летнему сортиру и поставил задачу вычистить выгребную яму… На заставе имелся вполне цивилизованный, с фаянсовыми о€чками и сливом, туалет, но в теплое время года его запирали, и личный состав справлял нужду в деревянном щелястом строении.
Прапор выдал двенадцатилитровое ведро и веревку, указал место, куда таскать – болотистый овражек метрах в двухстах от заставы.
– А рукавицы дайте, – попросил Чащин.
– Ничего, без них веселее. – Прапор сел поодаль, на врытую в землю покрышку для физических занятий, закурил. – Приступай, не стесняйся.
Было раннее утро понедельника, кончался август. Чуть больше месяца оставалось до приказа об увольнении – до дембеля. В каптерке у
Чащина стоял наготове дипломат с кое-какими вещами, на плечиках висела пусть не забацанная – без аксельбантов, вставок в погоны, ручной работы шеврона, без кованых крабиков на петлицах, – но чистая и отглаженная парадка…
Спускал ведро в отверстие, зачерпывал желтовато-коричневую, с черными клочьями раскисших газетных обрывков жижу, поднимал и, икнув от отвращения, обнимал склизкую дужку ведра пальцами… Если ведро было не совсем полным, прапор возвращал, заставлял зачерпывать по новой – "не скупись". А потом, когда Чащин тащил ведро, бросал пожелания-приказы:
– Не расплескивай. Аккуратненько.
Поначалу запах был терпимый – Чащин работал с верхним, свежим слоем,
– потом началась синева. Вроде бы и не особо вонюче, но так, что в животе сжималось и посылало вверх рвотные спазмы. Хорошо, что желудок был пустой…
– Товарищ прапорщик, – Чащин не выдержал, – разрешите за противогазом сбегать.
– Слушай, боец, может, тебе женщину в целлофане?
– Ясно…
Еще ведро, минут десять, изо всех сил не спеша, до овражка… А если исчезнуть? Уйти по лесу куда-нибудь, забиться в одном из многочисленных ДОСов? Свернуться на сухом полу, уснуть. Пускай ищут… А что потом?.. Осторожно, чтоб не обрызгаться, Чащин выливал жижу и брел обратно. Минут пять отдыха.
– Разрешите перекурить?
– Дочистишь – перекуришь, – с издевательским великодушием отозвался прапор. – Перед свинарником.
Но до свинарника не дошло. Даже сортиром не успели по-настоящему загнобить. Часа через полтора на крыльцо выскочил дежурный – сержант
Саня Гурьянов, – необычно для себя заполошно крикнул:
– Товарищ прапорщик, срочно в канцелярию! Очень срочно!
Прапор поднялся:
– Продолжай. И без перекуров! – Пошел и тут же остановился. – Что нужно ответить?
– Есть.
Конечно, как только он скрылся, Чащин забежал за сортир, вытер о траву руки, вытряхнул из мятой пачки "памирину". Несколько раз затянулся, с удовольствием выдохнул едкий, серый дым изо рта и ноздрей. Прокашлялся. Выглянул из-за угла – прапор не появлялся. Еще покурил. Затушил чинарик, сунул за отворот камуфлированной шапочки-пидорки. Вошел внутрь сортира, зачерпнул очередное ведро.
Поставил рядом с отверстием. Снова посмотрел на дверь заставы.
Пусто. Подождал, потом отнес ведро, вылил в овражек. Вернулся.
Прапора не было.
Почувствовав тревогу, Чащин медленно, осторожно стал приближаться к крыльцу. Он был почти уверен – сейчас в канцелярии решают что-то насчет него. Неужели на губу? Вполне могли сообщить в гарнизон о его залете – стукануть-то есть кому… Приоткрыл дверь, сунулся в дежурное помещение. Что-то строго бубнило радио…
– Гурыч, – позвал Чащин, – прапор где?
Дежурный поднял на него глаза, сморщился, словно отвлекли от важного дела какой-то мелочью, махнул рукой, зашептал:
– Иди в баню, послушай. Я транслятор включу.
– Что слушать? Где прапор?
– Иди, говорю!..
В предбаннике на подоконнике стояла колонка, из которой во время помывки звучала музыка, иногда прерывающаяся взвоем сирены – значит,
"система" сработала, надо одеваться и бежать за автоматом… Сейчас же вместо музыки и сирены – голос диктора. Не спуская глаз с крыльца заставы, стоя на пороге, Чащин слушал.
– …Воспользовавшись предоставленными свободами, попирая только что появившиеся ростки демократии, возникли экстремистские силы, взявшие курс на ликвидацию Советского Союза, развал государства и захват власти любой ценой…