- Вам, наверное, показалось, что это одно из тех дел, которым суждено прошуметь и войти в учебники? А это обычное дело, ясное уже с самого начала. Третий раз судят преступника - и всё не виноват! Да не бывает так, вы уж опыту моему поверьте. Раз не виноват, два не виноват, а чтоб и третий раз всё безвинно - не бывает! Я понимаю, вас увлекла идея защитить невиновного, одному пойти против всех. А как уж она возникла, идея-то эта, сразу и факты сами под нее выстроились. Вот ведь что! Вы не думайте, что я не понимаю. Я понимаю: вы, молодой человек, пришли ко мне, рискуя навлечь на себя неприятности, быть может, выговор получить. Что ж греха таить, бывает и так, что свой выговор дороже чужой жизни. А вы вот не побоялись. Я это понимаю и ценю. Только идея ваша, сама по себе правильная, к этому случаю неприменима. Вам защищать хочется? Защищайте! Только того, кого следует. Защищайте не преступника от справедливой кары, а общество от преступника. Вот что нам с вами доверено. И в этом наш высокий гуманизм.
В маленьком городе этом, где телефоны стояли главным образом в учреждениях, а остальные, личного пользования, все были наперечет, так что абонентов вызывали не по номерам, а просили телефонистку: "Соединика меня, Маша, с Петром Васильевичем", любая новость тем не менее распространялась с быстротой мысли, на какую современная техника пока еще не способна.
Никонов только вышел от прокурора, так что захоти Овсянников, и то не успел бы никому ничего сказать, а в городе уже всё знали.
Пройдя не больше квартала, встретил он на улице вдову Мишакова, Тамару Васильевну Мишакову. Руководительница одного из четырех детских учреждений - детсадов - она была известна в городе не только по мужу, но и по себе. Женщина видная, она часто присутствовала на совещаниях - и в роно, и в райисполкоме, приглашали ее и в райком партии - и везде она умела выступить и, если надо, со всей принципиальностью поставить вопрос. Она шла сейчас по улице, неся свое горе, как укор, и на поклон Никонова головы не повернула. Но шагов за десять остановилась вдруг:
- Если вы будете защищать этого убийцу… - Голос ее задрожал, а губы и нос мгновенно покраснели. - Этого убийцу, от которого дети остались сиротами… С вами в городе ни один честный человек говорить не станет!..
Никонов почтительно перед ее горем наклонил голову, но сказать попытался с твердостью:
- Я никого не защищаю, Тамара Васильевен, но я по долгу службы обязан установить истину и не могу при этом руководствоваться чувством мести.
В тот же день его остановил на улице бывший инструктор райкома Авдюшин.
- Нехорошо, - сказал он поначалу как бы доверительно.
Из магазина шла девочка в ситцевом платье, неся перекинутую за спину сетку с буханками хлеба, которая врезалась ей в плечо. Девочка остановилась послушать, босой ногой сгребая теплую пыль на дороге.
Два маляра в штанах, будто кожаных от многих слоев масляной краски на них, тоже остановились послушать в своих шапках из газеты.
Рыжий теленок, до этого чесавший лоб о вбитый в землю железный шкворень, к которому он был привязан, потянулся к сетке на запах хлеба, но веревка не пустила его.
Заметив, что народ собирается и что Никонову это особенно неприятно, Авдюшин заговорил громче:
- Выходит, дави людей, и ничего тебе за это не будет? Так получается? - И строго поднял длинный суставчатый палец над ухом, словно призывал вслушаться в то, как это может прозвучать.
- А вы не думаете, как прозвучит то, что вы пытаетесь сейчас оказать на меня давление? Об этом вы не думаете?
Но Авдюшин знал первое правило всякой дискуссии, делавшее человека непобедимым: не слушать вовсе, что тебе говорят, а говорить самому. И хоть бы его на час прервали, он начинал всегда с того же самого места, где кончил, словно бы ничего между этим не было сказано.
- Нехорошо, - сказал он. - Негоже!
И ушел, покачивая головой, тем самым выражая не просто свое личное мнение, но выражая в своем лице официальное неодобрение. Зрители остались на его стороне, поскольку говорил он вещи, понятные каждому: чего ж хорошего, если будут на улицах давить людей?
Только старуха, которую посадили на лавочку за ворота сторожить зимние вещи, развешанные на бельевой веревке от забора до тополя, сама в валенках и зимней не выбитой еще шубе, озябшая и в летний день, всё так же безучастно подставляла слепые глаза солнцу.
ГЛАВА V
Чтобы делать какое-либо дело, надо быть убежденным если не в справедливости, то хотя бы в нужности его. И убеждение это вскоре пришло к Никонову. Он пережил день, который, казалось, и пережить невозможно от позора. Он пережил ночь, когда хотелось зажать лицо ладонями и застонать. И он стонал, и ворочался, и вскрикивал - так он был противен себе даже во сне.
Но долго быть противным себе самому человек тоже не может, если он остается жить. Рано или поздно это перенесется на других. И когда в следующий раз Никонов увидел Карпухина, он заметил в нем те неприятные черты, которых не замечал раньше.
Карпухина ввели, и он, как только дверь закрылась, улыбнулся дружески и ожидающе. Словно они теперь уже были заодно. И, едва сел, сразу же потянулся за сигаретами, сказав только: "Можно?" Почти как за своими. Никонов исподлобья глянул на его руку, тормошившую пачку с сигаретами, но ничего не сказал. Карпухин закурил.
Он курил, глубоко затягиваясь, выпуская дым толстыми струями через нос, и, обхватив руками колено, смотрел на Никонова и ждал.
И на какое-то мгновение Никонов малодушно заколебался - так трудно было переступить через эту улыбку, через этот взгляд, с доверием обращенный к нему, через всё то, что уже установилось между ними.
- Ну вот, маленько надышался, - сказал Карпухин, гася в пальцах крошечный окурок и снова взглянув на пачку с сигаретами. Однако еще попросить не решился, а Никонов не предложил. - С вечера не куря. Аж ночью снилось. Будто курю "гвоздики", затягиваюсь, а накуриться не могу.
"Интересно, что он обо мне в камере говорит? - подумал Никонов. Наверное, рассказывает, как попался ему следователь-дурачок".
И, подумав так, он переступил в душе то, что трудно было ему переступить.
- Скажите, Карпухин, - спросил он сухо, при этом с деловым выражением перекладывая бумаги на столе, без которых он сейчас все еще не решался остаться, словно боялся почву потерять, - как получилось, что вы бросили человека, сбитого вами?
- Да я ж ведь говорил уже, - сказал Карпухин, удивленный его голосом.
- Нет, ну все-таки непонятно. Ну вот я бы на вашем месте… Или кто-либо другой… Вы сбили человека. Что должен сделать шофер первым делом? Доставить пострадавшего в больницу. Так? - И Никонов впервые глянул ему в лицо. Твердо, неприязненно.
Карпухин молчал.
- Так, я вас спрашиваю?
Но Карпухин молчал и теперь. Опершись локтями о расставленные колени, он сидел, опустив стриженую свою голову. Она и стриженая уже начинала лысеть, и не со лба - с затылка. Значит, не от ума большого, от забот.
- Тогда я за вас скажу: "Так!" - И Никонов даже жест сделал.
Он помогал разгореться гневу в душе, это сразу освобождало от многого.
- Ведь вы же фронтовик, вы воевали. Вы знаете: бросить раненого и убежать самому, спастись - это предательство. Сколько людей предпочло смерть, погибли сами, но раненого не бросили. А вы бросаете вами искалеченного человека, бросаете одного на шоссе, беспомощного, и пытаетесь скрыться. Вместо того чтобы помочь ему. Вы сами взгляните со стороны, взгляните на этот факт. Как назвать его? Или у вас все же были причины, побуждавшие вас временно скрыться.
- Мертвый он был, - сказал Карпухин глухим голосом.
- А вы откуда знаете? Вы что, врач? Врач, я вас спрашиваю? - напирал Никонов, знавший по результатам вскрытия, что смерть наступила мгновенно. Но он знал также, что Карпухин знать этого не мог. - Вы что, врач?
Голос его, одолевший колебания, теперь был тверд и взгляд пристален. И вот этим пристальным взглядом смотрел он на Карпухина, словно лучом в лицо его светил, до бледности серое. В лицо преступника. Да, преступника! Не такой уж он безгрешный, как Никонов представил себе. Может быть, когда-то действительно была допущена в отношении него несправедливость. Возможно… Этого Никонов не хотел у него отнимать. Но чтобы после стольких лет, после всего, что он там видел и испытал, он остался таким же, как был… Да если он не был преступником, он им за эти годы стал!
- А раз не врач, как утверждать можешь? А вот вскрытие показало, что сбитый вами человек был жив и находился в состоянии шока, из которого его срочно надо было вывести. Окажи ему в тот момент немедленную помощь, он бы, может быть, жив остался. А вместо этого - сироты…
Серое в сумеречном свете лицо Карпухина стало еще бледней. Не от испуга. Он понял. Он все понял. Четче обрезались скулы. И словно издалека взглянув на Никонова, он тихо так покачал головой. И улыбнулся бледными, сухими губами. Будто его жалеючи. Будто хотел сказать: "Эх, ты-и…" Но не сказал.
И вот этот взгляд его, это "эх, ты-и…", вслух так и не сказанное, суждено было Никонову носить долго. Но это после. А сейчас он боролся. Даже жена в эти дни, даже тесть начали по-новому смотреть на него, словно бы робея, замолкали, когда он входил.
Никонов вызывал новых свидетелей, заново вызывал тех, кого допрашивал уже. Работал с упорством и ожесточением, словно не себе только, но и Карпухину хотел доказать.