Под радостные крики детей Виктор снял с огня ведро, смоляное от копоти, дымящееся.
- Папа! Папа! Глядите, папа заснул! - кричали дети.
Андрей встал, потягиваясь. Прилипший к телу песок осыпался.
- Неужели правда спал? - удивилась Аня.
В черном купальнике она сидела на краю расстеленного коврика, повернув к нему голову. Блестящие на солнце волосы сколоты на затылке тяжелым узлом, загорелые плечи золотятся. Красивая у него жена. И лицо хорошее. Она увидела себя в его глазах, какой он видел ее сейчас, и улыбнулась ему.
- Солдат спит, а служба идет, - сказал Виктор, держа горячее ведро на весу: он искал место, куда его поставить, искал центр.
Зина откинула полотенце, которым от солнца и мух была прикрыта еда. Красная редиска, огурцы, зеленый лук с маленькими белыми головками - все еще мокрое от воды, свежее.
- Товарищи, товарищи, к столу! - сзывала Зина, словно собирала сотрудников. - Андрей, дети… Давайте, товарищи…
- Андрей, пойди к тому кусту и достань из воды что ты там спрятал. - Аня сказала это холодно.
Не задавая лишних вопросов, Андрей при общем нарастающем любопытстве пошел туда, куда ему было указано. Он опустился на колени и достал из воды две большие бутылки молока. А потом под восхищенный возглас Виктора: "Ну, ты даешь!.." - одну за другой вынул три бутылки пива. С них капало.
- Аня! Ой, Аня-а!.. - тем самым голосом, каким ее мать в подобных случаях говорила, пропела Зина. - Не знаешь ты их, Аня!
- Дети! - торжественно сказал Андрей. - Если вас спросят, кто великий человек, говорите: "Наша мама!" Великая и великодушная!
Сушился распятый на кустах бредень. Чуть дымил догоревший костер. Остатки еды бросили рыбам, в малой степени возместив природе взятое у нее.
- Нет, вы чувствуете, воздух какой! - изумлялся повеселевший Виктор. Он сидел на песке, поджав босые ноги. - Вот дышишь - и не надышишься.
И по мужской логике тотчас зажег сигарету, чтобы вдыхать в легкие не этот речной воздух, а табачный дым. Андрей тоже сказал что-то о воздухе и закурил, глядя на бегущую воду. Женщины тут правильно заметили: "Зачем же вы курите, а не дышите воздухом?" Мужчины покаянно согласились, с удовольствием сознавая, что это все же хорошо, когда в жизни есть правила, иначе не так приятно было бы их нарушать.
- Ну ведь вредно курить? - добивалась ясности Зина. - Ведь вот пишут в газетах, сколько умирает от рака…
- А знаешь, сколько некурящих умирает?
- Ну, я, конечно, не знаю так точно…
- Сто процентов.
- Нет, ты меня не путай, Андрей. Курящих все-таки умирает больше.
- Тоже сто процентов.
- Как это?.. Подожди… Зачем же тогда в газетах… - Анекдот доходил медленно. - Ну тебя совсем! - Зина рукой на него махнула. - Я думала, он серьезно. Ты пользуешься, что я несильна в математике.
- Зиночка, вредно не табак курить, не водку пить - вредно на свете жить. И что-то никто от этой вредной привычки не отвыкает добровольно.
Тут еще несколько послеобеденных мыслей о вреде табака было подброшено в затухавший костер дискуссии. Аня рассказала кстати, как позавчера вечером пошли они с детьми в лес, и вечер был чудный: сыро, туман… Только в лес вошли, как он: "Махорочки бы сейчас…" И - сигарету в рот.
- Да-а, махорочка…
Мужчины вздохнули. Помолчали.
- В сорок втором весной стояли мы в лесу, - сказал Андрей. - Вы где тогда стояли?
- Весной сорок второго?..
Разговор тронулся проторенным руслом воспоминаний, и мужчины, лежа на песке голова к голове, закурили еще по одной из общей пачки. Дети уже вновь плескались в реке, женщины, приклеив белые бумажки на носы, лежали в темных очках и читали.
Изредка до них доносился хохот, словно там не про фронт разговор шел, а рассказывали анекдоты. Таково уж свойство военных воспоминаний: кто дальше от фронта воевал, тот о подвигах рассказывает, об опасностях, о том, сколько раз его чуть не убило, кто там был, тот охотней вспоминает смешное, а память погибших попусту не тревожит.
Зине вскоре наскучило читать. Она сняла очки, сразу потеряв некую загадочность:
"блондинка в черных очках".
- Вот все говорят - Ларионова, Ларионова, красавица… Может, я, конечно, не понимаю. - Тут Зина отрицательно покачала головой по адресу тех, кто думает, что понимает лучше нее. - Не знаю. Вчера опять показывали по телевизору "Анну на шее", я нарочно стала смотреть. Во-первых, у нее ноги короткие.
- А во-вторых?
- Что "во-вторых"?
- Зиночка, у женщин за "во-первых", как правило, не следует "во-вторых".
- Не знаю, Андрей, каких ты имеешь в виду женщин. - В глазах Зины, ставших плоскими, кошечка уже выпускала коготки из мягких лапок. Это ему за анекдот, который она поняла не сразу. - Но лично я…
- Зиночка, ты все же учитывай: я - за, - сказал Андрей. - Я всегда за. Кроме тех случаев, когда за не вижу.
Тут Виктор закашлялся.
- А ты не кашляй!
- Да нет, мне какое-то насекомое в рот попало. Млекопитающее… - Виктор в подтверждение покашлял еще. - …лично я всегда знаю, что хочу сказать, - добившись тишины, продолжала Зина. - Короткие и с косточкой. Вот что "во-вторых".
Виктор усиленно мигал Андрею, а вслух говорил:
- Между прочим, в Италии, говорят, выходил журнал "Ля Ларионова".
- Для итальянцев каждая русская женщина - красавица. - Это было сказано Зиной безапелляционно. - Но вот когда она там с Жаровым катается, не знаю, мне, например, неприятно было на это смотреть…
А солнце полуденное жгло, и зеркало воды и белая страница раскрытого журнала слепили. Странное ощущение было сейчас у Андрея. Так бывает в предотъездный день на курорте. И море то же, и солнце, и так же берег полон купающихся, но ты уже не здесь, мыслью ты в том поезде, который повезет тебя отсюда. Интересно, есть это чувство у Витьки?
- Дети где? - спросила вдруг Аня. Поднявшись на колени, она вглядывалась испуганно и от волнения не видела детей. Только блестела река на солнце. У нее все в душе оборвалось, когда она увидела эту пустую блестящую поверхность реки.
- Да вон, вон они, - говорил Андрей.
И на том самом месте, куда она только что смотрела, где не было никого, она увидела всех троих сразу. Черные против солнца, дети играли у самой воды, строили крепость из мокрого песка.
Аня встала и пошла по берегу в ту сторону. А оттуда уже бежала к ней навстречу Машенька, маленькая частичка целого, влекомая силой притяжения.
Полжизни прошло с тех пор, когда они с Аней бежали на пригородный поезд. И опоздали. Задохнувшаяся, надышавшаяся морозом, она ела снег из шерстяной варежки, а он целовал ее ледяные от снега губы. А по платформе ходил милиционер в валенках с калошами. Прошел раз, прошел еще раз, сказал строго: "А ну выйдите на свет, чтоб я вас видел…"
Аня шла по солнцу в черном купальнике, сильная тридцатишестилетняя женщина: на мокром песке оставались глубокие следы ее ног. А навстречу летело маленькое ее повторение. Набежав, Машенька обхватила мать, втиснулась в нее лицом, и даже здесь было слышно, как она визжит от радости.
Он смотрел на них издали, словно из окна того поезда, который увозил его. К лучшему? К худшему? Он знал только, что уже ничего не изменишь.
ГЛАВА VII
Ночью, горячими ладонями гладя его лицо, Анна говорила:
- Так мне тебя что-то жалко! Ты прости, я тебе порчу радость.
- Ну чего, чего, трус Иваныч? Чего ты?
- Сама не знаю. Только жаль тебя. Так жаль, что я вчера даже сердиться на тебя не могла. И страшно…
- Ты еще на картах погадай.
- А я бы погадала. Карт нет.
- Чудная, честное слово. Беда случается - ты спокойней меня. Все хорошо - ты боишься.
- Я только чувствую: не будет уже того, что у нас было. Что-то сдвинулось. А нам было хорошо. И я не хочу!
Вот это она права: сдвинулось. И движется. Но странное только дело: не хочется торопить судьбу.
- Эх ты, охранительница своего гнезда. Ничего не бойся, пока ты со мной.
- Разве я боюсь? И уж не за себя, во всяком случае. Они у меня перед глазами, разве я виновата в этом?
Опять начинался их вечный разговор. А впрочем, он и не кончится никогда. Прошлое всегда при нас, как твоя собственная жизнь. И хоть не с тобой было, а твое. Где-то он прочел: история народа - как ствол дерева; выпили из него круг, составь ствол вместе - дерево расти не будет. Это так. Хотя чего в истории не бывало!
Гегель, кажется, заявил: история учит нас только тому, что она ничему нас не учит. Веселое напутствие детям, внукам и правнукам. Впрочем, Гегеля он не читал.
Философов, всех вместе взятых, они в те поры сдавали на экзаменах по краткому философскому словарю.
- Ты сегодня лежал у костра, дети думали - спишь. А у тебя такое было лицо…
- Какое?
- Душа за тебя сжималась.
Глаза ее заблестели в темноте. Андрей вытер их ладонью. Осторожно.
- Ты что, провожаешь меня? На фронт? А если б сына, если б Митю нашего пришлось провожать?
- Фронт - это другое.
- Потому что не с нами. Я вот про свою мать думаю: великомученица была, только теперь ее понимаешь. Даже внукам не пришлось порадоваться… Тебя бы она любила.
- А что, я тебе хорошая жена.
- Может, и лучше, что не дожила. Ведь до радости надо было смерть Юры пережить.
Вот что не дай и не приводи: пережить своих детей.
За окном по лопухам, по листьям сирени стукал редкий дождь. И пахло дождем и сырой землей. А за дощатой перегородкой неслышно спали дети. Их дети: Машенька и Митя.