- Вы с ним вместе живете… Все–таки это неотмоленный грех… - сказала зачем–то хозяйка этого мирового кавардака, прикуривая следующую сигарету.
Горелая спичка полетела на пол к колбаскам пепла.
Геннадий посерьезнел:
- Грех - есть мясо животных и носить их мех.
- А вам никто пельменей и не предлагает! Их, кстати, Лукерья варила по монастырскому рецепту.
- Это в огненной воде, что ли?
Он помолчал и добавил благороднейшим тоном, как в кино про белогвардейцев:
- А так, мое вам почтение, мадам! Бездна совершеннейшего почтения! Честь имею! По сих я честь имел и имею!
Он резко провел ладонью под носом, поправляя несуществующие усы, и зачем–то поклонился, но не ушел.
Ответить ему было нечего.
"Скорую" вызывать стала безгрешная Катя из Эрмитажа. Она была родственницей очень старого академика, и было решено, что именно она и договорится со "скорой" лучше всех, но никто не подозревал, что академик был настолько здоровым, что не болел вовсе, и Катя не умела еще к своим прочим неумениям нормально вызывать и "скорую". Она делала это столь по–идиотски, что еще одну "скорую" хотелось вызвать для нее.
После долгих отбоев она заговорила в тяжкую допотопную трубку с куртуазной расстановкой, как артистка Литвинова в окуляр телекамеры на новогоднем шоу:
- Извините, конечно, что мне вас приходится в такой поздний час беспокоить этой безделицей, нет… нет… не говорит она "метелица", извините, нет… метеорологического бреда совершенно нет… нет, она не буйная, нет–нет–нет… Дело в том, что с нашей хорошей приятельницей… да, приятельницей из Австралии… не родственницей… я не сказала "плевательницей"… нет… кажется, не престарелой… полных лет не знаю… а она сейчас не в силах отвечать… приключилась внезапная неожиданная неприятность и, как случайно прояснилось, ей уже несколько часов неможется… Неможется чисто в физиологическом смысле… Стул? Не знаю. Нет, она еще жива… Да! Нет! Жива… К трупам не выезжаете…
"Конкретно, женщина?! Симптомы!!! Адрес!!!" - было слышно, как трещит и хрипит трубка специального омерзительного аппарата, умышленно разрушенного так, чтобы тебя на другом конце слышали с огромным трудом, как звезду из далекого созвездия Гесперид или Цефей. Еще и диск со всей цифирью выкручивался сам по себе, как шайба на льду.
Я услышал, как Владимир серьезно говорил Стивену:
- Зачем было столько наливать? Этой козе? Нас бы позвали с другом моим, - вот он, Геннадий, ведь чистейшей души организм, посмотри, а?
Организм Геннадия, впервые попавший в богемное жилище, озирался с недоумением на окрестности бедлама.
Владимир усмехнулся Стивену:
- Ну ты, чистый Дедалус.
И стало понятно, что он читал еще много чего кроме букваря. Со Стивеном они троицей тесно подсели к столу, разлив по стопке.
- Понеслись, - провозгласил кто–то.
"Скорая" по законам жанра все не ехала.
Поэт в коридоре, скорчившись на полу, истерически шнуровал ботинки, близоруко поднеся их к самому носу, будто, перед тем как их каким–то непостижимым образом зашнурованными обуть, пытался взять собственный след. И он удрал со страху, как близорукий вепрь, проломив штакетник загона, оставив входную дверь распахнутой. Ботинки в коридоре он не оставил.
Хозяйка недоуменно вопросила засаленные обои голого коридора:
- А что, если она возьмет и умрет?
- А все то же самое, только "скорая" сама вызовет ментов и перевозку. Можно ментов вызвать и самим, но пока рано, я бы не стал, - откликнулся небрежно здоровый организм Геннадия, принявший стопку "Абсолюта".
Я заметил побелевшую Катю из Эрмитажа, она стояла у стены, как нимфа Торвальдсена, которую хулиганы согнали с постамента. Через тонкую тунику мне виделось, как плоть любимицы старого академика от ужаса обращается в мрамор.
Мне видится сумрачная захламленная комната, где задыхалась на тахте больная тучная Земфира. В ней все соответствовало рассказу Стивена о причудах Quinta da Rigaleira, где на пустой параллелепипед загородного домостроения были понавешаны все мыслимые и немыслимые аксессуары архитектурных изощрений. Дом в коросте узорочья скрывал переусложненную внутренность, как точеный китайский шар, вместивший в свои тесные недра еще семь таких же, но мал мала меньше.
Здесь же вместо китайских упорных ремесленников сумасбродные пыльные сквозняки совершили эстетическое чудо: лохмы волшебных очесов свисали из углов, будто там множество раз в печали проплывали ватные неряшливые облака; пыль, превратившаяся в чехлы и чехольчики, как в обиталище Плюшкина, любовно обволокла сдвинутую ломаную мебель, гуманно прикрыла брошенный скарб и престарелую ерунду нежнейшей нерукотворной попоной, которой касаться нельзя даже мысленно.
Пылевые шары величиной со зрелое перекати–поле испуганно застыли, ожидая нового прилива свежих сквозняков, чтобы закатиться туда, где можно в безопасности выбросить созревшие семена.
К Стивену, как к самому образованному в языкознании, был обращен вопрос:
- А вы не знаете, как по–латыни будет "пыль"?
- На древнегречески помню, я был участник очень сильный семинар: "скони".
- Ах вы, кони мои кони! - пропел Геннадий, подмигнув и толкнув в плечо Вовку, будто на нем была сбруя.
- По–латыни, - pulvis, dust, но надо сомневаться. Индустрия - есть борьба с пыль, однокоренной слова. Есть монография.
- Скорее всего, Катя точно знает?
Но любой вопрос, заданный побелевшей Кате, мог легко превратить ее в груду мраморных осколков.
- Подайте, пожалуйста, воды, будьте настолько любезны, - только и вымолвила бедняжка, переживая увиденное.
Хозяйка принесла ей граненик воды, захватанный и закусанный - он был столь ужасен, что самый захудалый уличный автомат газировки выблевал бы его, как в мультфильме о неисправимых грязнулях.
Так как "скорая" все не ехала (я подозревал, что галантная эстетка Катя перепутала адрес), обеспокоенный добрый Геннадий отправился восвояси и вернулся с маленьким пузырьком некоего вещества, чтобы попробовать (к ужасу хозяйки) самостоятельно оживить Земфиру, предсмертно рокочущую сквозь забытье. Она преградила ему путь в пыльную комнату и тревожно забормотала, ероша своего гавроша, будто ставила волосы дыбом, чтобы казаться больше:
- Я не дам вам ее увечить, я никогда, слышите, никогда не дам вам ее изувечить!!!
- Послушай, мать, хуже не будет, от этого никто еще не загнулся, можешь сама попробовать…
Он протянул ей пузырек, и мать отскочила высоким пируэтом.
- Мы, кажется, с вами не пили на брудершафт.
- Так выпьем еще, какие такие наши года, мамочка ты моя, дорогуша, - забалагурил жизнелюбивый и совершенно нераскаянный Геннадий.
Он решительно шагнул в комнату, нагнулся к простертому телу и несколько раз поводил ваткой у самого Земфириного носа, будто легко пощекотал, и Земфира почти сразу заныла, как просыпающаяся спящая красавица, завертела растрепанной башкой, стала отмахиваться, взметывать руки, как мельничные лопасти, попробовала с кряхтеньем приподняться, но, завалившись тяжко на бок, захрипела словно в последний раз с подвывом и… Не знаю, как сообщить об этом поделикатнее: извергла из своих недр столп непереваренных пельменей, загадив треники и шлепанцы Геннадия, хлопотавшего над нею.
Он удовлетворенно матюгнулся и радостно отскочил, будто стал плясать…
Он держал чудодейственную пахучую ватку в руке, как лакомство, которым приманивают животное.
Он сиял, будто реанимировал саму дщерь Иаира.
- А ну, подымайся–ка, подымайся, болезная, хватит симулировать, мамочка, кончай–ка, тетя, валяться, вставай–вставай–вставай–ка, а то с Вовкой как сотворим промывание тебе насквозь и через! Ну, ты, мать твою, и мамаша к тому же… Всего ошметками облевала, ебтм, ну ты и дорогуша! Вставай, душа пельменная!
Он оглядывал свои спортивные штаны и ноги в шлепанцах. Все было покрыто пельменными сегментами. Аммиак сделал свое дело. Буквально на глазах изумленной публики Земфира оживала и, кажется, трезвела. Она, косо шатаясь, как дирижабль по ангару, хлопая ладонями о стенки, вплыла в туалет. Такая огромная дриада, наконец–то нашедшая родное дупло, и было слышно, как дупло зарокотало ей радостно по–водяному, торжествуя встречу.
Звуки, разнесшиеся живородным оркестром, не оставляли сомнений в природе происходящего там. И все, якобы ничего не замечая, культурно потянулись к столу.
Через некоторое время с виноватой улыбкой на мокром лице она вернулась в компанию, будто ничего и не случилось вообще. От восставшей дщери пахло желудочной прелью и еще целым букетом запахов, которые можно описать, но пахнуть они от этого не перестанут, платье–сарафан было в пыльных нашлепках и разводах мокрети…
Она зачем–то, может быть, в форме благодарности к присутствующим, что не заморили ее до смерти в пыльной камере, преподнесла выпивающему застолью некую "подарочную" историю. Она назвала ее "бонус–трек истинным интересантам". Смотреть на растрепанную тетку с горящим отечным лицом было невозможно без спазмов жалости.
Оказывается, в особо утонченных узких кругах настоящих знатоков и ценителей ("вы понимаете - самых настоящих") давно имеет хождение миф, не совсем миф, и не совсем легенда, а все–таки… Отчего не состоялся в полной мере предвоенный роман Марины с Арсением, вернее, был внезапно оборван.
Мне привиделись Арсений и Марина размером с пупсов, рвущие друг у друга из пластмассовых ручек небольшой затрепанный книжный блок.
- Ну и отчего же? - спросила хозяйка с деланым равнодушием.
- Не знаю, все–таки лучше не стоит, история имеет пикантный привкус…