На Чугуеву очерк произвел впечатление неожиданное. Поначалу ей показалось, что голодающий "плимутрок" написал не про нее, а про неведомую принцессу. И портрет изображал не ее, а симпатичную смуглянку с черными нарисованными губами, черноволосую и без глаз. Единственное, что после ретуши осталось от Чугуевой, была шейная подвеска. Но по подвеске не признают. На сибирском болоте подвески у нее не было.
Чугуева с интересом перечитала, как отец батрачил на кулака-мироеда, как мать ждала его у околицы и как бабка-ворожея вызнала на углях, что отец убит в Галиции. Подвиг в шахте был описан распрекрасно. А больше всего понравилось Чугуевой, как она говорила корреспонденту:
"Отныне у нас появилась новая профессия, доселе невиданная и неслыханная. Профессия эта - метростроевец. Человек, удостоившийся этого звания, умеет и бетонить, и плотничать, и арматуру гнуть, и стены облицовывать, и опалубку шпаклевать, и штрек засекать. Короче говоря, настоящий метростроевец - строитель-универсал".
Восьмого марта ребята качали Чугуеву, а Митя подарил ей брошюру "О работе в деревне". Только тогда она убедилась, что написано про нее, и поверила, что она, а не смуглянка произносила красивое слово "универсал". Она приехала в общежитие, накрасила губы и легла спать. На душе у нее первый раз за много дней и ночей был мир. Теперь, если и узнают правду, ничего над ней не посмеют сотворить.
Всю шестидневку она работала, как песни пела!
А под выходной бригадир вызвал ее в контору. Она сразу нашла комнату, отведенную комсомольцам, тот самый "кабинет", которым хвастал Митя. Боевые участники легкой кавалерии обсуждали там будущую политудочку. Кавалеристы расположились на полу, на единственном подоконнике, на письменном столе и немилосердно галдели. В табачном мраке вечерним солнышком светились рыжие Митины космы.
- Пожаловала, - невесело встретил Митя Чугуеву. - А ну, братва, освободите помещение. У нас разговор.
Комсомольцы протопали в коридор. Слышно было, как их и оттуда погнали.
На Митином столе лежала знаменитая газета, довольно потрепанная. На снимке Чугуевой были нарисованы буденовские усы.
Чугуева взглянула на Митю, на газету и улыбнулась. С Восьмого марта она стала улыбаться знакомым и незнакомым как дурочка.
Митя осмотрел ее подробно и спросил:
- Ну, чего с тобой делать?
- Да что хошь, Митя.
- Что хошь? - Он повернул к ней газету. - Почему я тебя вызвал, чуешь?
- Нет.
- А погляди на портрет. И учти, нету ничего тайного, что не стало бы…
Вошла уборщица, поставила в угол ведро и швабру, принялась выжимать тряпку.
- Анна Павловна, у меня дело, - напомнил Митя.
- И у меня дела. Нужней твоих.
До вселения комсорга каморка была в безраздельном владении Анны Павловны. Понятно, что отношения у них стали довольно напряженными.
Пока она гремела ведрами, Митя молчал. А осевшая было тревога снова замутила душу Чугуевой: "Может, Осип доказал?" Выдавать ее властям у него вроде бы не было интереса. Она обхаживает его, слушается. Чего ему еще надо? Нет, не Осип. Он против своего интереса не пакостит. Может, в районе газету видали? Клим Степанович, может, видал, начальник раскулачивания. Если Климу Степановичу газета в руки попала, мигом застучит в рельсу: фамилия сходится, имя тоже. И фотография, если приглядеться, не такая уж непохожая. И ямка на щеке, и нос. Скорей бы бригадир открывался, ждать тошнехонько.
Анна Павловна развесила тряпки на батарею и вышла. Митя прикрыл дверь плотней.
- Так вот, Васька, - повторил он, - нет ничего тайного, что не стало бы явным. Согласна с этим положением?
- А я-то? Я ничего.
- Согласна, спрашиваю, или не согласна?
- Кто его, Митя, знает… Может, опалубка не по отвесу?
- Мастерица же ты придуривать… Я не Гоша. Я тебя насквозь вижу.
Он выдвинул ящик и достал официальный конверт шинельного цвета.
- Письмо нам с тобой отстукали, - пояснил Митя. - Пляши.
Он вытряхнул из конверта сложенную вчетверо бумажку. Сердце Чугуевой упало. Бумажка была с исподу чистая, неисписанная. Казенная. Казна пишет на одной стороне. У казны бумаги много.
- Откуда, думаешь, письмо?
Чугуева медленно бледнела.
- Ну что? Молчать будем?
- С района? - проговорила она. - Клим Степанович?
- Да ты не придуривай! С района! Твое фото в центральных газетах печатают, а ты - с района. Выше бери… Чего молчишь?
- Меня в списке не было, Митя… Пайка на меня не шла… Я и побегла. Бес попутал.
- Знаем, кто тебя попутал. Где оно у тебя?
- Кто?
- Да ты оглохла? Кольцо где?
- Какое кольцо?
- Вон как умеют дурачков строить… Вот это, про которое академия наук пишет! - Митя постукал пальцем по фотографии, по тому месту, где блестела подвеска. - Это самое, которое на шее висит.
Словно мешок цемента свалился с Чугуевой. Она поняла. Речь шла об украшении, которое Осип вытащил из захоронения и приказал ей нацепить на себя. Только и делов. Покойник оказался женского пола, в золоте и серебре, и на выходе из шахты парней обыскивали. Митя и тот вывернул карманы, чтобы не нарушать демократии. Одну только Чугуеву никому в голову не пришло проверять. Так она и вынесла на белый свет эту загогулину. Осип думал, невесть какое добро, побежал приценяться. В Торгсине едва взглянули, сказали, что медь не берут. После того он целый день скалился на Чугуеву, будто она самолично смастерила старинную подвеску и нацепила на покойницу.
- Поняла теперь? - спросил Митя.
- Поняла, Митенька, поняла.
- Висюлька при тебе? Давай сюда.
Она, сопя, покопалась за пазухой и подала медное украшение, похожее на спиральную пружинку от часов. Митя с удивлением оглядел ее и спросил:
- Это она и есть?
- Она.
- Темны бояре. Я бы им за одну смену сотню таких накрутил. Кто тебе преподнес эту хреновину?
- Сама взяла. - Ужас совсем отпустил Чугуеву. Ей было смешно, что бригадиру приходится отвлекаться на пустяки. - Гроб прохудился, она и выпала. И мослы выпали. Мослы, Митя, черные. Страсть.
- Ладно про мослы. Значит, сама взяла?
- Нет. Покойница подарила.
- А зря у тебя губки на улыбке! Врешь ты.
- Не вру, Митя. С чего бы, сам пойми, врать? Чего мне за это, фамилию сменят? Уж коли врать, так от души, чтобы ночью вскакивать.
Она словно захмелела. Ей вдруг захотелось с огнем поиграть, поозорничать возле рыжего недотепушки. И наговорила бы она невесть чего, да новый человек сбил с настроения.
Появился этот человек в длинном, до пят, кожаном реглане. По высокому росту и брюзгливому выражению, которое посетитель притащил на лице с морозной улицы, можно было ожидать, что он загремит сейчас начальственным баритоном. А он не загремел, а зашептал шершавым шепотом:
- Где же твой Лобода околачивается? Небось храпака задает? Вешалка у тебя есть? - Шептун заметил гвоздь, по-хозяйски повесил реглан и кепочку и, не торопясь, стал зачесывать чалые волосики к темени.
- Мы вас не ждали, товарищ ученый, - объяснил Митя. - В письме вы на завтра назначены.
- На завтра, на завтра! - передразнил ученый, хотя и шепотом, но весьма ехидно. - Подвеска-то, вон она, уже на столе. До завтра-то сюда и Трушин, и Грущин, и Идельсон - все набегут… Коллеги, называется. Друг у дружки кости изо рта тащат. Субъективные идеалисты, сукины сыны. Трушин тарелки крестит, к вашему сведению…
Чугуевой можно было бы идти, а она уставилась на шептуна, уж очень он был чудной. В кургузом пиджачке, в грязноватой сорочке с разными пуговицами, без галстука, он походил на коменданта мужского общежития. И карандашик с гильзой от нагана вместо колпачка торчал из грудного кармашка, как у коменданта. А самое чудное было то, что он не говорил по-людски, а шуршал, как перекрученный динамик.
Ученый стряхнул перхоть с пиджака, подул на расческу, выложил на колено жестянку от монпансье и начерпал оттуда в козью ножку махорки восьмого номера. Небрежно покрутив подвеску, он ядовито усмехнулся:
- Эта медяшка академика Трушина три года кормить будет… Я не я, никто бы ее не нашел. Академики молодежных газет не читают.
Он спросил Чугуеву, откуда у нее это украшение.
- Нашла, - ответила Чугуева.
- Где?
- На земи, в шахте… Верно, обронили… Я сроду…
- Мы в тот день нацелили бригаду на две нормы, - поспешно перебил Митя. - Вот так вот - забой, а вот так мы с Васькой бревно тащим. И тут как с правого бока загремит! Глыба как саданет, бревно с плеч сшибла, верно, Васька? Боковая стенка обрушилась. Глины навалило с эту комнату.
- Меньше, Митя, - вставила Чугуева.
- Может, немного меньше…
Ученый пошел к реглану. Митя удивленно замолк.
- Продолжай, продолжай. Я слушаю, - прошипел ученый.
- Обвалилась, значит, земля, - продолжал Митя нерешительно, - и открылся лаз. Проще говоря, черная дыра, пещера. Я, конечно, убрал людей, велел марчеванить. Подошел к дыре, слышу, капает. И духом оттудова старинным несет. Послушал, послушал, крикнул: "Комсомол!" Тихо. Фонарик конца не достигает - вольтажа маловато. Лаз, видать, длинный. Полез я туда, прошел шагов пять ли, десять, хлоп лбом. Пощупал, ящик углом торчит. Посветил, никакой не ящик, а самый обыкновенный гроб. Ноги. А дальше как положено. Пришла археологическая комиссия. Неделю поковырялись и ушли.
- Они ушли, зато мы пришли, - прошуршал ученый. - Поглядим, что за дыра.
- Теперь уж не поглядите. Завалили ее. Затрамбовали.
- Что значит завалили? - зашипел он. - Кто разрешил?
- Археологическая комиссия. У нас акт.