Красные повязки на рукавах осодмиловцев не смутили избалованных почетом метростроевцев. Они сами часто носили красные повязки и считали себя хозяевами столицы. В толпе, как всегда, оказались защитники милиции и защитники трудящихся от милиции. Назревал конфликт. Мите заломили руку. Чугуева осторожно, стараясь, чтобы окончательно не лопнуло дырявое платьишко, стряхивала с себя блюстителей порядка.
Трудно сказать, чем бы все это кончилось, если бы не Тата. Она бросилась в водоворот скандала, предъявила номерной билет в Кремль. Симпатичная дочка челюскинца возмущалась, что с ее друзьями обращаются как с уголовниками, и была готова биться за них до победного конца.
Пока милиционер припоминал подходящие инструкции, над Триумфальными воротами замелькали листовки и возник радостный слитный гул, такой мощный, будто Федотов забил гол в ворота турок и стадион "Динамо", переполненный болельщиками, двинулся к центру.
Птичий базар листовок кипел от неба до земли. С каждой минутой их становилось больше. Они мелькали, как блики солнца на море, и не понять было, белые ли квадратики играют в воздухе или сама улица распалась на пестрые красно-серые клочки и резвится под веселую музыку.
Сквозь бумажную толоку медленно пробивались сверкающие "линкольны". Роскошные автомобили, декорированные розами и дубовыми ветками, осторожно продвигались вдоль улицы, и с обеих сторон впритирку к толпе белыми лебедями плыли конные милиционеры. Улица до самых крыш была налита мощным радостным воплем. Смущенные челюскинцы беззвучно кричали что-то.
Чугуева забыла и про письмо, и про Осипа. Мимо нее двигалась победа, ради которой до срока померла мама, ради которой мокнет в сибирских болотах работящий отец, ради которой сама она копается под московскими домами. Солнечное, ни с чем не сравнимое чувство счастья и гордости затопило ее.
Машины двигались бесконечным стройным потоком. Только одна, как будто нарочно, чтобы подчеркнуть порядок и стройность колонны, ехала сбоку. На ней возвышался помост, а на помосте сердитый человек крутил ручку кинематографического ящика. "И чего он серчает, господи? Чего серчает?" - засмеялась Чугуева.
Машины удалялись. Проехала и последняя ненарядная машина с курдюком-запаской.
Подошли Митя и Тата.
- Ну и устроила ты сабантуй! - весело заругался Митя. - Другой раз вырядишься американской безработной, влепим выговор! Себя не уважаешь, рабочий класс уважай!
- Так я же с работы, - оправдывалась Чугуева. - У меня дома юбка, ни разу не надеванная… Пуговицы стеклянные. Шешнадцать пуговиц. Куды с добром!
- Тата, постой тут, - хмыкнул Митя. - Разберись, на что ей шестнадцать пуговиц. Боюсь, Круглов с осодмиловцами в пивнуху навострился. Надо поломать это дело.
И побежал по аллейке.
- Не дает ваша бригада комсоргу покоя, - сказала Тата.
- Он сроду такой моторный, - возразила Чугуева.
- Не моторный, а необыкновенный.
- Твоя правда. У нас на 41-бис двое таких. Он да еще прораб Утургаули.
- Прораба не знаю, а Митя действительно необыкновенный, - продолжала Тата, задумчиво глядя на то место, где он стоял. - Передовое, боевое мировоззрение плюс младенческое простодушие. В итоге - не характер, а гремучая смесь. Ты не обидишься, Васька, если я задам тебе вопрос? Строго между нами?
- Про мартын? - спокойно поинтересовалась Чугуева.
Тата кивнула.
- Он тебе сказал, что я мартын бросила?
Тата снова кивнула.
- Вишь, необыкновенный! - Чугуева грустно улыбнулась. - Мне доказывал, что не я, а тебе - что я.
- Говоря честно, я не могу поверить, что ты способна покушаться на убийство.
- Я и сама не верю. Видно, и правда, тогда это не я была. Морда, может, моя, комбинезон мой, а в общем и целом не я. Ужахнулась я тогда… Да тебе не понять. Смеяться станешь. Никому не понять, кто не ужахался.
- Тем более. Не надо было упрямиться, если была не в себе. Митя тебе втолковывал, а ты упиралась: "Нет, я, нет, я". Что ты хотела доказать?
- Ничего. Хотела, чтобы взяли меня. Не век же таиться.
- Может быть. Но зачем козырять кулацким происхождением?
Чугуева нахмурилась.
- Он тебе и про лишенку сказал?
- Между нами давно нет секретов, Маргарита.
- Я ему одному призналась.
- А это с твоей стороны эгоизм. Жестокий эгоизм.
- Как это?
- А вот как. Предположим, мой отец - троцкист или еще что-нибудь, еще более мерзкое. Если бы я была до конца принципиальна, я должна выйти на трибуну и публично разоблачить его. И вот я думаю, хватило бы у меня духа? Сомневаюсь. Очень сомневаюсь. Скорей всего, тащила бы свой позор тайком… Мне еще закалять и закалять характер. В одном только я могу поклясться: я бы не поделилась своей поганой тайной ни с кем. По какому праву я должна заставлять мучиться еще кого-то?
Чугуева смотрела на белую от листовок мостовую. По-прежнему гремела ликующая музыка. По-прежнему пестрели флаги и лозунги, а ощущение легкости и счастья стало удаляться, блекнуть.
Дорога была завалена мятыми листовками и давлеными цветами. Люди, которые только что кричали, махали шапками, пробивались вперед, бесцельно и как будто разочарованно брели в разные стороны. Увозили тележки мороженщики. Прикладывали рублевку к рублевке торговцы разноцветными шарами. Чугуевой стало неуютно. Словно баптистка забрела в православный храм да еще "ура!" кричала, кошка приблудная.
- Я Митьке покаялась, чтобы взяли меня, - повторила она мрачно.
- Не верю, - возразила Тата.
- От челюскинца народилась, вот и не веришь. А я вот не сдогадалась от челюскинца…
- Не говори глупостей. Желала бы признаться, пошла бы в открытую с повинной. А ты только Мите призналась, ему одному, и никому больше, и не в открытую, а по секрету. А почему? Потому что понимала, что он не станет тебя губить. Ношу на него перевалила, вот дело в чем. Поняла?
- Чего не понять, - Чугуева вздохнула. - Вроде попу исповедовалась. Грехи скинула… Мудровата ты, девка…
- Ну вот и дотолковались. Это и называется эгоизм. Подумай, в какое положение ты поставила комсорга. Ему известно уголовное преступление, известен преступник, а он вынужден молчать. Долг Мити - разоблачить чуждый элемент, а совестливость и, если хочешь, ложное благородство не позволяют. Это же суметь надо: пострадавшего от твоей руки сделать сообщником, соучастником своего преступления. Парадокс какой-то. Как бы все упростилось, если бы ты была примитивная прощелыга.
- Ты бы доказала?
- Разве в этом дело: доказала - не доказала? - Тата поморщилась. - В конце концов, дело не во мне. Предположим, я довела до сведения. Что получится? Неужели тебе непонятно, в какое опасное положение ты поставила Митю? Если сопоставить факты, Митя с тобой в кулацком заговоре.
- Ну да уж!
- Конечно. Ты говоришь верно, все тайное становится явным. Как я могу соединить свою судьбу с Митей, если знаю, что его в любую минуту…
- Что же делать-то? - спросила Чугуева растерянно. Она устала слушать и понимать. Предобморочное отчаяние, которое мутило ее, когда она бросала на Митю мартын, подступало и теперь. На той стороне улицы засмеялись.
- Скажи, пожалуйста, - услышала она, словно в телефонной трубке, - знает кто-нибудь, кроме нас троих - кроме тебя, Мити и меня, - знает еще кто-нибудь про твое прошлое?
Чугуева посопела и сказала, глядя в сторону:
- Нет.
- Никто, никто? - Тата уставилась на нее красивыми глазами.
- Нет.
- Тогда вот что. Держи язык за зубами. И трудись. Трудись еще лучше, чем раньше.
- Простят? - встрепенулась Чугуева.
- Может быть. Любые грехи искупаются трудом. Ударным, честным трудом, и только.
- Так ведь я и писателя подвожу, - проговорила Чугуева упавшим голосом. - Нет, девка, я, видать, сроду заразная. К кому ни прислонюсь, замараю. Я и тебе слукавила.
- Так я и чувствовала!
- Еще один дурачок про меня знает. Все как есть.
- Боже мой! Он где? В Москве?
- В Москве.
- Кто?
- Этого я тебе не скажу. - Она поглядела на Тату тяжелым взглядом. - А за Митьку выходи. Ничего ему не будет, потому что…
Чугуева не успела закончить. Явился Митя. Посмотрел подозрительно на обеих, спросил:
- Про меня трепались? Ты ее не больно слушай, Васька! Она тебе накатает сорок бочек арестантов. Подавай в комсомол, пока меня в начальники шахты не поставили.
- Какой комсомол! - вздохнула Чугуева. - Я верующая.
- Ну и что? В нашу веру переходи. У вас хлопот много: и в бога верить, и в Миколу осеннего, и в Егория вешнего. А у нас проще - каждый день масленица.
- То и беда, что у вас масленица, - вздохнула Чугуева и пошла к Триумфальным воротам.
Трудилась она в метро около года, а Москвы, по правде сказать, не видала. Единственным ее маршрутом было: Лось - Казанский вокзал - штольня - и обратно. Да однажды дурной случай занес ее в ресторан "Метрополь". Вот и все, что она видела в столице.
И прежде, чем кончить с фальшивой жизнью, прежде, чем отдаться властям, потянуло ее проститься с Москвой и поглядеть, что за чудо Триумфальные ворота. Уж больно название прекрасное. Рассказывали, что через арку этих ворот проезжали из Петербурга кареты с царями и царицами, что по бокам и сейчас стоят, как живые, чугунные богатыри с копьями, а на самом верху чугунные жеребцы, дыбком. Интересно поглядеть, как они теперь, эти ворота, замкнуты или отворены для простого народа.