Стол начальника стоял в глубине большого зала, наполненного техниками, лаборантами, нормировщиками и чертежницами. Федор Ефимович вынул из бронзового кубка карандашик, положил перед собой чистый лист бумаги и стал дожидаться, когда что-нибудь напишется. Бездельничать на глазах у всех было неловко, а проявлять производственную активность Федор Ефимович опасался: номера проката, типы насосов, юрские горизонты, американские проекции были для него книгой за семью печатями. Однажды он распорядился пускать в дело цемент без испытания кубиков, и всей шахте пришлось три дня выламывать бракованный свод. А всезнайка Бибиков на каждом углу стал рассказывать про древнекитайского императора Шуня. Оказывается, мудрый богдыхан во время своего длительного царствования почтительно сидел, обратившись лицом к югу, и ни во что не вмешивался. И за время его правления Поднебесная империя достигла райского благоденствия. Федор Ефимович, выслушав байку, смолчал. Только нежно-розовая, цвета коровьего вымени, лысина его и лежачие уши накалились докрасна. А вечером он назначил совещание и продержал весь техотдел до глубокой ночи, чтобы как следует прочувствовали, где Поднебесная империя, а где Российская Федерация.
Федор Ефимович предпочитал беседовать с подчиненными на равных. Любил шутку и простоту в обращении. Примет звеньевого под руку, заведет в угол и секретничает: "Ты лучше в данный момент этого вопроса не поднимай". Или: "Норму, конечно, гони, но помни: чтобы не капало!" Если же комсомолец поперечничал или, еще того хуже, позволял себе потрепать брата-начальника по плечу, очередная получка его по неизвестной причине усыхала на красненькую.
Федор Ефимович терпеть не мог, когда сотрудники конторы приветствовали его появление вставанием. Он огорчался, отмахивался: "Что я вам, государственный гимн?.. Садитесь, садитесь…" - и торопился к своему креслу. Если не вставали, огорчался еще больше, потому что авторитет, положенный не ему лично, а месту, которое он занимал, должен отмеряться без недовеса.
Из задумчивости Федора Ефимовича вывела секретарша Надя. Она принесла на подпись приказ.
Начальник с размаху подписал первый экземпляр и стал с интересом наблюдать, как Надя, усевшись за своим крохотным столиком, проставляла номер, помечала на копиях "с подлинным верно", пробивала оригинал дыроколом и прихватывала стальным капканом скоросшивателя.
Дубликат приказа был вывешен на фанерном щите, и Федор Ефимович загадал, кто первый подойдет читать.
Не подходил никто.
"Распустились, - подумал Федор Ефимович. - Надо посоветоваться с парторгом да подзадержать отдел после работы… Пущай продумают разницу между коммуной и сельскохозяйственной артелью".
Он поднялся и, подавая урок служебного этикета, пошел читать сам.
Приказ начинался солидно: "Капиталистический мир задыхается в тисках мирового кризиса. Они ищут выхода путем эксплуатации пролетариата и в подготовке войны. Нашим долгом является крепить мощь и обороноспособность, залогом чего являются перевыполнение плана проходки и бетонных работ на шахте и бережное отношение к инструменту".
Дальше шли параграфы. Кто-то увольнялся в декрет, у кого-то вычли за сломанный лом шесть рублей ноль две копейки. "Вон у меня какие Поддубные! - удивился начальник. - Лома ломают!" Он вернулся на место, привычно уставился на обожженного ипритом голыша и стал обдумывать, как могли ухитриться поломать лом. И вдруг по сонным мозгам его проплыл параграф пятый: "Чугуевой М. Ф. - разнорабочей. Объявить выговор за самовольный уход с рабочего места без разрешения".
"Да ведь это та самая Чугуева? - похолодел он. - Какой может быть выговор?! Что они? С ума посходили?"
Он поманил Надю, спросил на ухо, кто составлял проект приказа, оказалось, инженер Бибиков.
- Сыми! - тихо повелел Федор Ефимович.
Приказ был снят и все экземпляры порваны на мелкие квадратики собственноручно Федором Ефимовичем.
- Бери карандаш, - велел он Наде. - Не этот. Вот этот. Пиши. "Рапорт". Быстрей давай! С новой строки. "Чугуева направлена в ударную бригаду Платонова согласно Вашего указания". Всю Чугуеву большой буквой. Инициалы проставишь. Обратно с новой строки. "Спущены указания. Создать Чугуевой…" Обратно инициалы. Обстановку и тому подобное. Начальник и тому подобное. В скобках - Лобода. Давай печатай быстрей! Давай, давай… Чего тебе непонятно? Все понятно. Сверху: "Настоящим докладываю. Личную просьбу Чугуевой рассмотрели". Всю Чугуеву большой буквой… Давай, давай! Пущай Бибиков запятые раскидает.
- Я сама семилетку кончала, Федор Ефимович, - напомнила Надя.
- Давай, давай! Ты - семилетку, а он - Александровский институт. Сама знаешь, кому пишем.
Отослав рапорт с нарочным, Федор Ефимович снова притих. Кто бы подумал, что безропотная ударница с гравиемойки окажется такой настырной. Не слыхать ее было, не видать, и вдруг на тебе! Показала норов. Под землю приспичило. К Платонову. Первого Прораба и того не испугалась. И что с ней приключилось? Почему бежит с гравиемойки? Может, прораб Утургаури обижает? Вроде бы нет. Обижал бы, куда угодно пошла. А ей приспичило к Платонову. Может, слава бригады прельстила? Непохоже. Она, я думаю, не понимает, что главней - орден Красного Знамени или значок ЗОТ. Может, там, в платоновской бригаде, миленок у ней завелся? Надо проверить… Вот интересно: в массе все одинаковые, а каждая отдельная единица - загадка природы…
Федор Ефимович хоть и глядел на южную сторону, а все-таки первый вспомнил про Чугуеву. Не вспомнил бы, пустил на самотек, так и осталась бы она на гравиемойке, и вышестоящее указание не было бы выполнено.
"Постой, постой! - начальник насторожился. - Чугуевой-то никто не пособил! Ни шахтком, ни новый комсорг, никто не догадался!"
Лежачие уши Федора Ефимовича стали накаляться. Конторский скороход давно уже доставил рапорт в высшие инстанции, Федору Ефимовичу представились алая тяжелая папка, сияющая золотом прянично впечатанного слова "к докладу", матово-бледные руки Первого Прораба, открывающие ее, серебристый испод переплета, паточно истекающий муаровыми узорами, и среди документов международного значения бумажка с разборчивой подписью "Лобода".
- Надя! - вскрикнул Федор Ефимович. - Срочно Чугуеву!
Пока бегали за Чугуевой, Федор Ефимович пытался вникнуть в ее анкету и автобиографию. Попытка не удалась. Корявые буквы плыли перед глазами, а папка личного дела упорно норовила закрыться.
Наконец Чугуеву привели. Из-за кучи платков глядели на начальника испуганные глаза.
- Чего замоталась? - приветствовал ее Федор Ефимович. - На дворе холодно?
Она принялась было отвечать, заметила на папке большой номер, черные буквы своей фамилии, и ее ударило будто током: "Все! Левша доказал. Пропала!" - и венский стул пискнул под ее тяжестью.
- Чего это ты? - Федор Ефимович заботливо наклонился над ней. - Сомлела?
- Оробела… - пробормотала Чугуева.
- Ну вот, оробела, - огорчился Федор Ефимович. Впрочем, если подчиненные вовсе не робели, он огорчался еще больше. - Такая устойчивая девка, двух мужиков пересилила, а тут на ногах не стоит. Чего нас пужаться? Мы не звери, мы руководители. Распеленайся, тепло… Вот так. Я тебя, Маргарита батьковна, не для своего, а для твоего удовольствия пригласил, - начальник вернулся за письменный стол, стал читать личное дело и, не прерывая чтения, задавал посторонние вопросы: "Газету выписываешь?" или "В профсоюз заплатила?"
Потом отложил дело и спросил напрямик:
- Скажи мне, пожалуйста, почему ты к Платонову собралась? По каким соображениям?
- Машины… - с трудом проговорила Чугуева.
- Какие машины? Чего тебя, лихоманка колотит?
- Машины… с почтамта пригнали… Грузить надо.
- Обожди про машины. Обожди, обожди, обожди. Разъясни сперва, кто тебя к Платонову приманивает. У проходчиков работа тяжелая, опасная, взрывные работы, воздуха мало. Работа недевичья. Может, у тебя там землячок завелся? А? Сама-то откуда? Ну, чего язык заглотила, откуда сама?
- Не знаю, - сказала Чугуева. Она глядела на его нахлобученный на глаза лоб, на усики и ждала, когда надоест играть кошке с мышкой.
- Серчаешь, - Федор Ефимович вздохнул. - Напрасно серчаешь, Маргарита батьковна… Чем я виноват? Приперлась со своей просьбой не вовремя. Всю обедню нарушила… Другой раз у нас такой сабантуй, что не разберешь, кого бить, кому хлеб-соль подносить. Тяжело стало руководить, ох, тяжело. Взять хотя бы тебя - желал с тобой контакты наладить, а ты боишься. А чего боишься, не знаешь. Я сам крестьянский сын такой же, как и ты… С колхоза небось?
- С колхоза… - тихо проговорила Чугуева.
- Ну вот. А молчишь. А я возле Царицына в гражданскую воевал. Хорошие там места. Одно худо - кулаков много… Батьку как величать?
- Машины стоят, - Чугуева поднялась. - Грузить надо.
- Ну вот. Обратно машины. Машины, машины. Узкое место у нас - машины. А, между прочим, все про тебя позабыли, выговор собрались тебе вкатить за отлучку. Один я упомнил… Вот она, наша долюшка. - Он достал платок и высморкался. - Ступай.
"Батюшки, - поняла вдруг Чугуева. - Да он не знает ничего. Ничего, ничегошеньки!" И крошечные ямки появились на ее щеках.
- Ступай, ступай, - продолжал Федор Ефимович печально. - У Платонова ребята смирные. Физкультура в почете. А тебе с твоим поперечным сечением такой совет - подключайся к физкультуре. А то салом заплывешь, сдадим на мясозаготовку. Ядры тебе надо кидать, диски.
- Сейчас? - спросила Чугуева.
- Зачем сейчас? В кружок впишут, там и станешь кидать. Машины машинами, а и о себе думать надо. Кино просматриваешь?
- Нет.
- Чего же?
- Темно там. Засыпаю.
- Вот как! В кино засыпаешь. А ночью что делаешь?
- Ничего. Сплю.