- Нам проиграли пластинки, а мы проиграли зрительный зал, - образно сформулировал он. - Люди устремили взоры назад, а не вперед!
Кажется, больше всего на свете Сева боялся "упадничества". Сдавалось, что в раннем детстве его уронили, - и он, упав, упадничества больше не допускал. Оптимистичность была не второй, а первой и единственной натурой Калошина. Он жизнерадостно, с непреклонностью шагающего экскаватора передвигался; жизнерадостно, хотя и не всегда правильно, отвечал у доски; жизнерадостно сообщал о событиях в мире, даже если речь шла о сражениях, уносящих человеческие жизни, о крушениях поездов и прогрессивных режимов, террористических актах и землетрясениях.
- Нам некогда плакать! - провозглашал Сева.
Ему вообще было некогда… Однако на заседании учкома Калошин не торопился.
- Странно, что не "Взвейтесь кострами, синие ночи!" услышали мы из уст пионера Валерия Беспалова, - сказал он, - а слезливые романсы далекого прошлого… Хотя нам некогда плакать!
Далее Сева указал на спекулятивность подобного репертуара, на эксплуатацию им чувств и нервов. "Репертуар-эксплуататор" был осужден и другими членами ученического комитета, которые все учились у Севы оптимизму и неумению плакать.
Лидуся, конечно, заранее прорепетировала с Валерием возле рояля (там репетировать было привычней) ответы на те вопросы, которые могли задавать учкомовцы во главе с Калошиным. Но Валерий ошеломленно промолчал.
Он был в том же ошеломлении и когда добирался, утратив ориентацию, до угла улицы. Лидуся ждала его на противоположной стороне.
- Осторожно, Валерий!
Лидусин голос перекрыл все звуки улицы… Мой сын отпрянул в сторону. Но прицеп заворачивавшего грузовика все же задел его, ткнул в плечо. Валерий, будто ища что-то на мостовой, медленно сделал несколько шагов и упал.
Лидуся ринулась к нему через улицу… Она осторожно приподняла Валерия:
- Я с тобой! Не волнуйся… Сейчас мы поедем в больницу!
Ошарашенно-испуганные учкомовцы оказались за ее спиною, на тротуаре.
- Он хотел покончить с собой? - произнес кто-то из них. Лидусин взгляд остановился на Калошине, лицо которого в тот момент для плаката не подходило.
- Это ты покончил с собой, - сказала Лидуся. - Запомни: ты, а не он!
Крик, на который я как заведующая воспитательным учреждением не имела права, огласил детсад ровно в пять вечера. Детали, сопутствующие душевным потрясениям или даже молча присутствующие при них, вторгаются в память навечно. Я услышала по радио "Московское время - семнадцать часов!" - и тут же раздался звонок.
- Я из больницы, - приглушенно, наверное, прикрыв трубку рукой, сообщила Лидуся. - Валерий чуть было не попал под машину, но я…
- Под машину?! - крикнула я так, что топот взрослых и детских ног устремился к моей комнате.
- Чуть было не попал! - поспешила в полный голос уточнить Лидуся - Но я вовремя остановила его. И сейчас все в порядке. Прицеп ударил его в плечо, а мог бы… если бы я не крикнула…
- Ударил прицеп?! Какой прицеп?
- Не волнуйтесь: теперь все хорошо.
- Но он же в больнице?!
- Я его отвезла. Сама… На всякий случай. Ему сделали перевязку.
- Перевязку?
- Все уже в полном порядке!
- А зачем перевязка? Где перевязка?…
За полчаса до этого меня огорчила ссора двух девочек. А утром я расстроилась из-за того, что мячом, как доложила нянечка, "расквасили окно" и никто не хотел сознаваться. Какие ничтожные размеры в одно мгновение обрели все эти огорчения и расстройства! Нам повседневно укорачивают жизнь булавочные уколы, которые мы принимаем за удары судьбы. Если бы научиться соизмерять уколы с ударами… Но это удается лишь в такие минуты, которые в тот день испытала я.
- Где больница? Сейчас я приеду!
- Зачем? Все в порядке… Я вовремя остановила его! - продолжала Лидуся обозначать свою роль в спасении моего сына. Она и про машину-то, не пощадив меня, сообщила для этого. Не пощадив… - Приезжать не надо: скоро мы будем дома! - пообещала она.
И все-таки я оказалась в больнице. Вышла из кабинета, потеряла сознание… Меня отвезли… А там обнаружили диабет.
- Сладкая болезнь… Сахарная! - сказал врач. - Но с горькими последствиями. Так что поберегитесь!
- А из-за чего… это?
- Трудно сказать. Может быть, нервное потрясение. Валерий и Лидуся навещали меня ежедневно. Рука у сына была на перевязи, как у раненых, которых я девочкой видела после войны.
Лидуся бесконечное количество раз пересказывала историю о том, как голос ее заставил Валерия отпрянуть в сторону и спас ему жизнь. И как она, не дожидаясь зеленого света, ринулась через улицу.
"Дождалась, наверное… Дождалась!" Эта мысль зачем-то путалась на пути моей благодарности, пытаясь остановить ее. Я стыдилась этой нелепой мысли и отгоняла ее. "Какая разница, дождалась Лидуся зеленого света или не дождалась? Она же спасла Валерия!"
Но и его благодарность была затуманена последствиями Лидусиного звонка.
- Зачем ты сообщила? Да еще из больницы! Я услышала, как сын негромко произнес это.
- Я в тот момент потеряла голову.
Валерий помолчал: он знал, что Лидуся ни в каких случаях головы не теряла.
- А теперь вот… мама - тяжелобольной человек. Из-за меня!
- При чем здесь ты? - воскликнула я. "Тяжелобольной человек" - без этих слов меня аттестовать перестали.
Вскоре Калошину пришлось созвать еще одно внеочередное заседание. Но уже по требованию Лидуси. Она захотела, чтобы учком встретился с "ветеранами войны и труда".
- А зачем это?… - промямлил Калошин, помня, что он, как утверждала Лидуся, "покончил с собой" и, стало быть, для нее мертв.
- Зачем встречаться с ветеранами?! - переспросила она. И он загробным голосом поспешил заверить, что понимает "зачем". Но в действительности никто, кроме Лидуси, об этом не знал.
Все стало ясно лишь на самом заседании… Ветераны явились разные: и учителя, и представители шефов, и жильцы нашего дома. Лидуся пригласила человек десять… И каждого ветерана попросила ответить на один только вопрос:
- Какую роль в вашей жизни сыграла довоенная музыка? Она назвала песни, которые были записаны на обеих сторонах трех старых пластинок.
Ветераны примолкли, словно все вместе убыли в прошлое… Затем так же все вместе вернулись - и, дружелюбно перебивая друг друга, мечтательно перемещаясь от факта к факту, стали рассказывать. Сбереженные памятью факты, выглядели доказательствами не напрасно прожитых лет. Факты эти они вольны были перечислять бесконечно, как делала Мария Теодоровна и как поэт волен часто, вслух обращаться к тем своим стихам, которые сделали его поэтом. Некоторые заплакали, чего так не любил Калошин, а некоторые запели. От возбуждения ветераны, я полагаю, кое-что преувеличили, потому что получилось, что без песен, которые до войны записала на пластинки Мария Теодоровна, а потом исполнили Лидуся с Валерием, они не смогли бы ни трудиться, ни воевать. Ни любить, ни жениться, ни выходить замуж…
- Похоже, Калошин, что совсем недавно тут, в этой комнате… ты пытался оскорбить святые человеческие чувства? - сказала Лидуся.
- Похоже, - промолвил он загробным полушепотом.
- А старые пластинки, значит, крутились и крутятся в ту сторону, в которую надо?
- В ту…
Через полтора месяца были перевыборы учкома.
- Калошин пал! - известила меня вечером Лидуся. Она совершила еще один бескровный переворот.
У Валерия начал ломаться голос. По-медицински это называется мутацией. А если определять по простому, сын начал "давать петуха", окраска голоса, его оттенки то и дело менялись. Стало уж не до пения! Но Марию Теодоровну он навещал по-прежнему… В квартире, состоявшей из двух несовременно огромных комнат, Валерий встречался и с сыном Марии Теодоровны, которого трудно было называть сыном, потому что сам он уже успел сделаться дедушкой. Он все порывался переехать к матери, чтобы ухаживать за ней.
- Когда-то я любила, чтобы за мною ухаживали. Но это было давно. А сейчас-то зачем? Приходите в гости - и все. Я не больна… А гостей обожаю!
Мария Теодоровна и правда ничем не была больна. Но ее становилось… все меньше и меньше.
- Подслушала во дворе, что я угасаю, - шутливо сообщила она. - Приятней было бы услышать, что таю. Так как партия Снегурочки была моей самой любимой. Теперь вживаюсь в этот образ буквально. В его, так сказать, судьбу…
Только вот Мизгиря, который бы после того, как я окончательно растаю, бросился в озеро, что-то не видно!
Она еще настойчивей повторяла, что надо "быть в форме". Эта форма, как и раньше, выглядела накрахмаленной, отутюженной, безупречно опрятной…
Понятие "быть в форме", видимо, включало в себя и обязанность все время что-нибудь напевать хоть еле слышно и вроде бы машинально.
- Мурлыкаю, - говорила Мария Теодоровна. Жизнерадостно мурлыкая, она расставалась с жизнью.
- Пусть в некрологе напишут: "Скончалась на семьдесят первом году". Привыкла быть семидесятилетней! Или заглянут в паспорт, а? Как ты думаешь? - спросила она Валерия.
- Никакого некролога не будет! - категорически заявил он.
- Ты считаешь, не заслужила?
- Вы будете продолжать… жить.
- Сколько же можно?!
Валерий рассказывал мне обо всем этом… И о том, как Мария Теодоровна, будучи не в силах иногда и мурлыкать, присев на круглый вертящийся стульчик перед роялем, наигрывала что-нибудь легкомысленное. Передохнув таким образом, она начинала вспоминать то, что и сам Валерий уже мог бы пересказать. Но подробности всплывали каждый раз новые, ему до того неведомые. Мария Теодоровна не сдавалась!
- Зачем ты наведываешься к ней?… - спросила я.