В каждом отделении у Семена Павловича было свое доверенное лицо или, употребляя его, липнинскую, терминологию, был свой телохранитель. У нас таким лицом являлась старшая медсестра, которую, как монахиню, звали сестрой Алевтиной.
Сначала сестра Алевтина подавляла хрустящей, накрахмаленной чистоплотностью, а потом краткостью и категоричностью аргументов, основным из которых и все завершающим был один: "Это распоряжение главврача".
Указания его касались прежде всего проблем госпитализации и кому какое внимание следует оказать. Тут у Семена Павловича была детально разработанная система, своего рода шкала ценностей. Он предпочитал госпитализировать людей с подозрением на какие-либо заболевания. Я называл их "подозрительными больными", ибо неизвестно было, больны они или нет.
- Показанием для госпитализации является только недуг, а противопоказанием - отсутствие оного, - сказал я как-то сестре Алевтине.
Губы исчезли с ее лица - так она их умела поджимать в знак протеста.
И надобность в дефицитных лекарствах, - продолжал - или ненадобность в них тоже будут определяться не требованиями свыше, а требованиями болезней.
Я вторгался в монастырь сестры Алевтины со своим уставом - и она этого потерпеть не могла.
Семен Павлович часто провозглашал, что у нашей больницы научно-профилактический профиль.
- Такой профиль и такой фас входят в противоречие с целями хирургии оказывать скорую помощь - это ее вечное предназначение, - сказал я главврачу.
Но "скорая помощь" объезжала нашу больницу стороной: известно было, что тяжелых случаев Липнин не любит. Вслед за ним остерегалась их и сестра Алевтина. Я знал, что в пору юности не оставившей на ее бесстрастном лице о себе ни малейших напоминаний, старшая медсестра работала в госпитале. "Что же заставляет ее изменить той поре? - спрашивал я себя. И отвечал: - Это могла сделать только любовь".
Сестра Алевтина, несмотря на свой пенсионный возраст, была влюблена в главврача. Как, впрочем, и многие другие медсестры и практикантки… Поскольку дома у Семена Павловича все было "в полном порядке", это не бросало тени на его репутацию: ему поклонялись, им восторгались, а он продолжал любить только жену и сына: да, он такой!
Со всем, что не касалось лечения, у нас в больнице обстояло особенно хорошо… Часто устраивались вечера самодеятельности и культурного отдыха. Главный врач неизменно на них присутствовал. Подчеркивая свою принадлежность к зрелому поколению, он исполнял на рояле предвоенные танго и вальсы, а потом, не отрываясь от поколений, идущих вослед, оказывался в эпицентре танцевальных свистоплясок. Он слыл демократом: умел душевно выслушивать и еще более душевно объяснять, почему просьба не может быть выполнена.
Сестра Алевтина была не просто поклонницей, а именно телохранительницей главврача: она не позволяла нацелиться в его сторону ни иронии, ни даже шутке.
После того как Семен Павлович попытался сосредоточить все внимание местной хирургии на начальнике необходимого ему стройуправления, я сказал сестре Алевтине:
- Он был бы счастлив, если бы все важные для него люди нуждались в операционном вмешательстве. А еще лучше - если б можно было заманить их к нам в больницу здоровыми!
Тут уж я вторгался со своим уставом во владения самого Липнина. Губы старшей медсестры спрятались на продолжительный срок: она осуждала меня.
Несчастье произошло прямо за нашим больничным забором: Шоссе считалось загородным - и водители, вырвавшись из плена городских правил, развивали непозволительную скорость. На такой скорости таксист и врезался в столб со стрелкой и словом "Больница". Он отделался нелегким испугом, а женщина, сидевшая рядом с ним, была без сознания. Неожиданный и беспощадный удар пришелся по ней… Об этом сообщили из приемного отделения.
- Надо… "скорую помощь", - сказала сестра Алевтина.
- Помощь окажем мы! - ответил я. - Прикажите санитарам мчаться с каталкой за ворота.
- Надо согласовать с Семеном Павловичем.
- И вы работали в госпитале? Вы?!
- Не вы же там работали, Владимир Егорович, - бесстрастно ответила она. И все же набрала телефон главврача. Но его не оказалось на месте.
- Машу и Пашу ко мне! - приказал я. Она подчинилась.
Ординаторы вошли в кабинет с распухшими, перегруженными сумками. Маша, спортивная одежда которой обычно не отличалась от Пашиной и не имела никаких особых женских примет, на этот раз была с белой кисеей на голове. Казалось, она по-девичьи, из любопытства и озорства примерила чей-то чужой головной убор.
- Вы не запамятовали, что сегодня у нас свадьба? - спросила она. - Утром расписались… В собственной глупости. Теперь дорога одна - в ресторан. Мы за вами заехали.
Сестра Алевтина не сообщила им, значит, о катастрофе за больничным забором.
- Извините… Но предстоит срочная операция. Срочнейшая! Вы оба необходимы, - сказал я. - Женщина погибает.
- Где погибает? - спросила Маша.
- За нашим забором. Автомобильная авария!
- Мама… понимаете ли… - начал Паша.
- Мой муж хочет сказать, что его мама сойдет с ума: в ресторане собрались гости.
- Вот именно, - подтвердил муж.
- Не напрягайся! - успокоила Маша. И опустила сумки на пол. - Что поделаешь? Свадьба с препятствиями! Говорила тебе: не женись.
Паша тоже опустил сумку.
- Внизу наши свидетели, - продолжала она. - Пусть позвонят в ресторан и засвидетельствуют…
- Сейчас не до шуток, - оборвал я ее с резкостью, на которую гость, приглашенный на свадьбу, вероятно, не имел права.
Минут через двадцать женщину вкатили в коридор. Накрашенные губы и осыпавшаяся с ресниц краска подчеркивали безжизненность лица, его ровную, абсолютную бледность.
Таксист хватал меня за руку и ошалело требовал оправдания:
- Я двое суток не спал: подменял товарища. Я двое суток не спал…
Откуда-то появился Липнин:
- Вы убеждены, что делаете верный шаг?
- Единственно возможный!
- Но у нас нет опыта таких операций. Лучше бы ее куда-нибудь… где есть травматология.
- Лучше бы они вообще не врезались в столб!…
- А если вам не удастся спасти?
- Я знаю: о хирурге не скажут "не спас", а скажут "угробил". Что ж из того?
Я подал знак - и женщину повезли в операционную.
- Но у нас нет условий… - настаивал Липнин.
- Почему? Реанимация есть, отдельная палата тоже!
- Она занята.
- Освободим! Для послеоперационного периода.
- Если он будет.
- Готовьте больную! - крикнул я Маше и Паше, которые вышли из ординаторской в полной боевой форме. - Быстро готовьте!
Молодожены послушно скрылись в операционной.
- Выселить из отдельной палаты человека, которому она была обещана, это бесцеремонность, - наседал Семен Павлович.
- О чем вы думаете? - вскрикнул я, видя, что освободить палату для него страшнее, чем отпустить на тот свет молодую женщину.
- Я думаю о том, что до вас в нашей больнице почти не было смертности. А тут… Есть хоть малейшая надежда? Я же видел ее лицо.
- Мамочка! - раздался крик, после которого наступила полная тишина.
Все забыли, что в такси, на заднем сиденье, был еще мальчик. Он не пострадал от удара. И сейчас стоял рядом с нами.
"Если бы мы в зрелом возрасте так боялись терять матерей, как боимся этого в детстве!" - неожиданно подумал я, убедившись, что Коля простоял за дверью операционной три с половиной часа.
Позже я понял, что к нему этот мысленный укор отношений иметь не мог.
Я не любил, когда мои коллеги сообщали о больном "Пришлось собрать его по кусочкам". Человек из кусочков не состоит… Но у Нины Артемьевны и в самом деле неповрежденным было только лицо: даже жестокая катастрофа не рискнула посягнуть на него - таким оно было красивым.
Я привел Колю в послеоперационную палату, чтобы мать увидела его и убедилась… Но одновременно и он убедился, что Нина Артемьевна в отчаянном положении: она ни звука не произнесла, не улыбнулась. И тогда Коля угрюмо сказал:
- Я не уйду без нее.
- Что ты так напрягаешься? - спросила его Маша. - Не напрягайся, пожалуйста!
Это, как ни странно, мальчика обнадежило: не станут же шутить и иронизировать… если предстоит нечто трагическое.
Я привязывался к тем, кто нуждался во мне. Привыкал… И чем беззащитней был человек, чем исступленней он на меня надеялся, тем больше я к нему привыкал. Чаще это были мужчины, потому что женщины перед лицом недугов держатся мужественней. Жалеют они не себя, а тех, кто их навещает и дожидается дома. И хирургу, который вынужден приносить боль, женщины очень сочувствуют: "Столько хлопот я вам доставляю! Столько забот!…" Они редко вникают в детали своих недугов: им болеть некогда.
Мужчины же поднимаются навстречу огню и бурям, но когда у них берут кровь из пальца, замирают в ожидании. Они болеют обстоятельно и подробно. Сравнивают свое состояние с другими, как им кажется, аналогичными случаями. И обижаются, если серьезность их заболевания кто-то недооценивает.
Это не раздражало меня… Операция - всегда неизвестность, а перед неизвестностью люди вправе робеть. Воспринимать грядущее, как абсолютную тайну, свойственно детям - и мои больные часто обретали детские качества. Я сочувствовал им… И чем совместные переживания были острее, тем больше они нас сближали.
Мне казалось, что эти душевные связи продлятся до конца моих дней. Но они обрывались… Я давал номера своих телефонов, но звонили мне лишь до поры окончательного выздоровления. Быть может, воспоминания о тревогах и болях, неизбежно связанных со мной, людей тяготили?
- Ну, вы-то, хирург, наверно, не знаете куда от друзей деваться? - говорили мне.