Но здесь это было обставлено с внешней благопристойностью: ведь официально нувуканцев переселяли для их блага. По решению Советского правительства все коренные жители Чукотки должны были поменять древние хижины и яранги на современные жилища. Для нового строительства крутой берег мыса Дежнева оказался непригоден. А вот в Нунакмуне было достаточно ровной, правда, сильно заболоченной тундры. На высоком берегу нувуканцев ждали уже несколько новых, незаселенных домиков, которые поначалу, пока не пришла идея выселить эскимосов из их родного гнезда, предназначались нунакмунцам. Советским чиновникам уже представлялся Нунакмун как новый тип поселка, где в тесной дружбе будут жить коренные народы Чукотки - эскимосы и чукчи, вместе охотиться, веселиться, дружить семьями. Кроме того, Нунакмун находился всего лишь в пятнадцати километрах от районного центра, что создавало большие удобства для осуществления надлежащего руководства. Но все эти надежды оказались тщетны. Никакой дружбы между нунакмунцами и нувуканцами не получилось. Люди, которые и впрямь недавно не позволяли и худого слова сказать друг о друге, вдруг стали вспоминать старые обиды, даже те, которые упоминались лишь в древних сказаниях. Нувуканцы демонстративно не понимали чукотского языка, а нунакмунцы - эскимосского, общались только на русском, да и то по необходимости. Совместной охоты тоже не получилось. Нувуканцы уходили на промысел к своим, знакомым, родным берегам. Высаживались на берегу; отрешенно бродили меж покинутых, полуразрушенных жилищ и молча глотали слезы.
Когда по субботам в Нунакмуне продавали спиртное, каждый раз случились жестокие драки. Доходило и до убийств.
И тогда Нутетеин созвал своих земляков в самый большой зал в школе, взял бубен и запел старинную песню, сохранившуюся еще с тех времен, когда предок луоравэтланов Чукотского полуострова Млемэкым переломил стрелу в знак вечного мира с айваналинами-эскимосами. Вражда на некоторое время затихла, но каждый раз заново возникала, особенно в те дни, когда нувуканцы вселялись в новые дома.
Все усилия советских властей создать в Нунакмуне образцовое селение, где бы процветала дружба народов, ни к чему не привели. Нувуканцы постепенно покидали навязанное им новое место жительства, бросали подаренные правительством новые деревянные дома. Переселялись к дальним родственникам в Улак, в бухту Гуврэль, в Въэн.
Большинство нашло новое место обитания в районном центре Кытрыне. Китобойные гарпунеры превратились в грузчиков, в лучшем случае помощников кочегаров, потому что считалось, что местный абориген не способен к регулярному труду по причине его пристрастия к спиртному.
Многие до сих пор мечтают вернуться в родной Нувукан, но власти стоят насмерть: нельзя! И уже не скрывают, что делается это в целях безопасности. Странной безопасности, когда судьба самого человека не принимается во внимание.
День уже клонился к вечеру, а программа пребывания американских туристов в Улаке даже наполовину не была выполнена. То и дело гости отвлекались, заходили в дома местных жителей, где их наскоро и обильно угощали.
Дуайта Мылыгрока и Роберта Карпентера затащил к себе Теркие, старожил Улака, прославившийся тем, что большую часть своей жизни просидел в исправительных лагерях, а в промежутках обзавелся шестью дочерьми. Болезнь ног вынуждала его сиднем сидеть в собственном доме. Но гости у него не переводились, и он почти никогда не бывал трезв. Он приходился дальним родственником покойному Атыку Мылыгроку, которого хорошо помнил по довоенным встречам, когда эскимосы с острова Иналик бывали частыми гостями в Улаке.
Когда Карпентер вошел в тесную комнату, он поразился необыкновенной чистоте и аккуратности в домике, несмотря на тесноту и многолюдье. Видимо, это объяснялось обилием девичьих рук.
Теркие, в белой рубашке, сидел на диване и широко раздвигал меха баяна.
Роберт не отказался от самогона, преподнесенного в тонкой фарфоровой чашке. Хозяин домика был навеселе, но рассуждал здраво и говорил внятно.
- Я уже о тебе слышал, - сказал он Роберту Карпентеру. - А твой дедушка был другом моего дедушки - Млеткына. Теперь я могу этим гордиться! А раньше не мог. Гордиться своим шаманским предком считалось антисоветским действием. Могли дать большой срок и сослать на Колыму.
Это выражение "сослать на Колыму" в устах чукчи звучало двусмысленно. Эта самая Колыма, где Теркие пришлось проводить годы вынужденной неволи, располагалась намного южнее Чукотского полуострова, и там даже рос лес!
- Млеткын дружил с Карпентером. - продолжил Теркие. - И, когда его вынудили уехать из Кэнискуна, мой дед заботился о его потомках…
- Одного я уже видел, - сказал Роберт, - Андрея Сипкалюка.
- Это дурной человек! - Теркие сплюнул в сторону. - Испорченный! Сначала его испортили в интернате, а потом в армии. Он начисто забыл свой родной язык, а по-русски выражается только матом. Матом разговаривает со своей женой, со своими малолетними детьми!
Не успел гость как следует разговориться с Теркие, как снаружи послышались голоса, и Роберта со спутниками буквально вытащили на улицу.
- Прошу вас не удаляться от группы! - строго произнесла Боротоева. - Это делается для вашей же безопасности.
- А разве здесь нам грозит какая-то опасность? - удивился захмелевший Дуайт Мылыгрок.
- Конечно, народ, в основном, здесь дружелюбно относится к вам, но всякое может случиться. Напоят, а потом обворуют…
- Как у нас в Номе! - то ли обрадовался, то ли удивился Мылыгрок.
Роберт Карпентер остановился на берегу лагуны, возле металлической ажурной чаши космической телевизионной антенны.
Там, за зелеными холмами, в восемнадцати километрах от Улика находилось селение Кэнискун, где у деда была фактория. Он прожил там почти двадцать лет. Хорошо бы туда попасть. Там, наверное, сохранились какие-нибудь следы.
У Роберта Карпентера щемило сердце, и он удивлялся этому странному ощущению: ведь он никогда не был в Кэнискуне, и даже его родители появились на свет уже после того, как дед окончательно переселился на Аляску. Что же такое с ним происходит? Откуда это чувство, такое незнакомое, новое, никогда прежде не переживавшееся? Неужели там, где-то в глубине земных недр таятся неведомые силы, связывающие его с давно умершими предками, с теми, кто на заре существования человечества дошел до этих мест, поселился и основал новую культуру арктического человека? Роберт Карпентер перечитал уйму книг по истории своих предков и знал, что американские и русские археологи датируют возникновение культуры охотников на крупного морского зверя намного раньше, чем были сооружены пирамиды в Египте, за тысячелетня до того, как в хлеву у палестинского плотника родился тот, которого назвали Иисусом Христом.
Может быть, это просто временное наваждение, вызванное пребыванием в древнем чукотском селении, усиленное к тому же стаканом самогона, который он попробовал у Теркие? И еще - древний эскимосский танец в исполнении Антонины Тамирак…
На обратном пути на берег, где туристов громким визгливым голосом созывала Борогоева. Роберт Карпентер снова остановился на том месте, где стояла яранга улакского шамана Млеткына. Здесь высились какие-то склады, на подставках лежали недостроенные байдары.
Американские туристы прямо на ходу покупали меховые расшитые бисером тапочки, изделия из кости. Особым спросом у старушек-туристок пользовались полированные, украшенные эротическими рисунками в древнеберингоморском стиле моржовые пенисы. Цена на них была твердая, как кость - сто долларов!
Дудыкин стоял поодаль и с горьким чувством наблюдал за всем этим безобразием: вот до чего дошел бывший гордый советский человек, строитель коммунизма! И во всем виновата эта проклятая перестройка, которая в одночасье разрушила, казалось бы, построенное навеки, незыблемое советское государство. Ладно, беспартийная масса, а ведь такими чуть ли не поголовно оказались коммунисты, так сказать, передовой отряд! И вот эти чукчи и эскимосы, которым столько дала советская власть - образование, бесплатную медицинскую помощь, вырвала их из невежества и темноты, переселила из дымных первобытных яранг в деревянные дома, - они только и смотрят теперь на ту сторону, уверяя, что их американские сородичи живут лучше! Может быть, это и так - богатое государство, ничего не скажешь, но у нас была идея! Идея коммунизма, идея всеобщего блага! Вот они, строители коммунизма, хватают за полы американских туристов, умоляют что-нибудь купить за доллары! Стыдоба!
Дудыкин громко сплюнул.
Роберт Карпентер удивленно глянул на него.
"Маккинли" дал утробный, протяжный гудок, словно огромное, упитанное животное, созывающее своих разбежавшихся детенышей.
Глава третья
Миша Меленский получил эту просторную квартиру, соблазнившись прекрасным видом на Кытрыткын и залив, который открывался из широкого окна большой комнаты. Его пугали будущими протечками во время долгого весеннего снеготаяния, которое растягивалось с марта до начала июня. Но крыша оказалась сделанной на совесть, а подъем на пятый этаж не пугал сравнительно молодого человека, которому еще не было пятидесяти.
Михаил Антонович Меленский был чистым блондином - очень светлые волосы, белая кожа. Да и ростом его Бог не обидел. Трудно было предположить, что у этого моложавого, на вид хрупкого мужчины за плечами нелегкая жизнь. Родился он в тундровой яранге у четы кочевых учителей Меленских, приехавших сразу после войны просвещать чукотский народ. Одуревшую после десятидневного плавания от Владивостока, молодую чету посадили на вездеход, не дав им даже отдохнуть, и отправили в Курупкинскую тундру. На двоих у них был один фанерный чемоданчик и туго свернутый тюк с ватным матрацем и подушкой. Ни кружки, ни тарелки. Даже сменного белья не было.