Прихожан было мало, да и те часто менялись: церковь не исцеляла бед, да она ведь и не обязана это делать, хорошо, что хоть не умножает их. Дело было не в том: люди не ходили в церковь даже не потому, что падре Агамедес жил с племянницей или зарабатывал деньги, торгуя бакалеей человеку ничто человеческое не чуждо, - а потому, что он перевирал молитвы, а причащающихся, брачующихся и отпеваемых потрошил с той же алчностью, с какой закалывал и съедал свинью, и совсем не уделял внимания духу и букве храмового обряда. Народу было обидно. Поэтому Домингос Мау-Темпо знал, как заполнить церковь: на следующей мессе случится кое-что очень интересное - падре Агамедес предупредил, что отныне и впредь будет служить по всем канонам, истово и неторопливо, - дурак будет, кто пропустит мессу, сильно пожалеет. Падре Агамедес оторопел, увидев заполненный людьми неф. Сегодня ведь не храмовый праздник и засуха вроде не такая, чтобы требовалось небесное вмешательство. Однако он ничего не сказал. Если овцы по своей воле пришли в овчарню, то пастырь представит хозяину хороший отчет. Но чтобы не показаться неблагодарным, он решил постараться и, сам того не зная, подтвердил распускаемые Доминго-сом слухи. Однако до пономаря возвысившийся сапожник, который уже подумывал о новом переезде, приберег кое-что про запас. Когда пришло время возлагать святые дары на алтарь, он спокойно поднял колокольчик и встряхнул его. С тем же успехом он мог бы просто помахать в воздухе куриным перышком. Одни прихожане подумали, что всех разом поразила глухота; другие, повинуясь привычному жесту служки, склонились перед алтарем; третьи недоуменно уставились на Домингоса, который при всеобщем напряженном молчании с невинным видом продолжал потрясать колокольчиком. Падре удивился, верующие зашушукались, молодежь засмеялась. Какой позор! - все святые смотрят и сам Господь. Падре Агамедес не сдержался, прервал службу на полуслове, схватил колокольчик и запустил руку внутрь. Колокольчик был без язычка. И божий гром не покарал нечестивца! Падре Агамедес, обуянный праведным гневом, наводя ужас на прихожан, закатил Домингосу Мау-Темпо оплеуху - треснул его прямо у алтаря, - да разве ж можно? Но Домингос так же споро, как прислуживал на мессе, без промедления дал ему сдачи. Тут же облачение священника и стихарь пономаря вихрем замелькали на полу - кто сверху, кто снизу, понять нельзя; дерущиеся кощунственно покатились по ступеням алтаря, тыча друг друга под ребра. Народ повскакал с мест, кинулся разнимать противников, а нашлись и такие, что коварно утоляли давнюю жажду мести руками и ногами, с одного боку и с другого. Старухи сбились в углу, призывая на помощь весь сонм небесных сил, а потом, собравшись с силами и с духом, ринулись к алтарю спасать падре - пастырь недостойный, но свой… Короче говоря, вера восторжествовала.
На следующий день Домингос Мау-Темпо вместе со всей семьей и в сопровождении шумной процессии мальчишек отправился из Ландейры прочь. Мальчишки довели его до околицы. Сара да Консейсан шла, понурившись от позора. Жоан отводил в сторону строгие синие глаза. Второй мальчик спал.
* * *
Тут пришла республика . Мужчины зарабатывали в день двенадцать-тринадцать винтеней , а женщины - меньше половины этого: так уж повелось исстари. Те и другие по-прежнему ели дрянной хлеб, вываренные капустные лохмотья, зелень. Республику прислали из Лиссабона, и она перелетала из края в край по проводам, если был телеграф - заявляла о себе в газетах, если находились грамотные - передавалась из уст в уста; так чаще всего и бывало. Престол рухнул, с амвона стали говорить, что отныне царствие мое - не от мира сего, латифундист все понял и ни в чем не изменился, а литр оливкового мае-па стоил больше двух милрейсов - в десять раз больше, чем зарабатывал в день взрослый мужчина.
Да здравствует республика! Да здравствует… Хозяин, сколько мы теперь будем получать? Сколько другие платят, столько и я, поговори-ка-с управляющим. Так сколько же положите в день? На винтен больше. Мне этого мало. Не хочешь, не бери, работники и без тебя найдутся. Что ж нам, с голоду пухнуть, а дети? Что я дам детям? Если нет работы, не заводи детей. Жена, no-шли сыновей за хворостом, дочерей - за соломой, а сама иди сюда. Я твоя раба, ты делаешь со мною, что хочешь, ну и доделался: у меня задержка, я не убереглась, я беременна, я тяжелая, у меня будет ребенок, ты станешь отцом. Ничего, где семерых не прокормишь, там и восьмой поголодает.
И вот поскольку между латифундистом-монархистом и латифундистом-республиканцем разницы нет никакой, а сходство полное, поскольку на жалованье не прокормишься, оно только голод разжигает, то крестьяне в невинности своей собрались и отправились к губернатору просить, чтобы жизнь им сделалась полегче. Какой-то грамотей сочинил прошение, в котором напомнил о новой, радостной жизни в Португалии и о народных упованиях и ожиданиях, все люди теперь братья, сеньор губернатор, будьте здоровы, сеньор губернатор, ждем ответа. Отпустив челобитчиков, Ламберто Оркес опустился в старинное кресло, глубоко задумался над тем, как способствовать благосостоянию - своему собственному и всей провинции, порученной его заботам, - и, скользнув глазами по карте, ткнул пальцем в ту латифундию, что была гуще всех населена, и вызвал к себе командира республиканской гвардии. Тот раньше служил просто в полиции, и теперь вид у него был очень воинственный: мундир был новый, а память - короткая, и потому он уже успел забыть о тех временах, когда на левом рукаве он носил сине-белую нашивку . Благодаря его рвению и бдительности Ламберто уже знал, что в деревнях неспокойно, что крестьяне негодуют на низкое жалованье и прочие тяготы, жалуются, что живут впроголодь, что хозяева душат их разнообразными налогами и поборами, - все это, впрочем, было изложено в петиции, причем в довольно мягких выражениях: должно быть, для того, чтобы скрыть истинные и гнусные намерения. По всем латифундиям гуляет злой ветер бунта, повсюду раздается ропот, похожий на ворчание голодного, присевшего перед прыжком волка, ох и много бед он натворит, если пустит в ход зубы. Надо дать им острастку, покарать кого-нибудь в назидание другим. Беседа кончена, распоряжения получены - майор Хорохор берет под козырек, отдает губернатору честь, а горнисту - приказ трубить седловку. И вот выстраивается на плацу республиканская гвардия: поводья натянуты, на боку - сабля, лоснятся гривы и усы, блистают удила, - Ламберто подходит к окну, власть приветствует свою гвардию и машет ей ручкой, соединяя в этом жесте и начальственную строгость, и нежный привет. Исполнив это, власть удаляется в свои апартаменты и велит позвать себе на утеху свою супругу.
И вот скачет республиканская гвардия по полям - скачет рысью, переходит на галоп, - солнце блещет на оружии, попоны путаются в коленях у лошадей… Ах, на конница, ах, Роланд, ах, Оливье, ах, Феррабрас , - родина, ты можешь гордиться такими сынами! Уже видна латифундия, и майор Хорохор развернул эскадрон для атаки: трубит рожок, и всадники - сабли наголо! - с оперной воинственностью летят вперед, и родина выходит на крылечко полюбоваться, а когда крестьяне выбегают из домов, с сеновалов, из хлевов, их встречают лошадиные груди и удары сабель - пока плашмя, - но вот какой-то Феррабрас, разъярившись, как укушенный слепнем бык, перехватывает саблю и рубит, колет, режет в слепом бешенстве - а с чего он взбесился, неизвестно. Много стонущих крестьян осталось лежать на поле, да и тем, кто успел укрыться в доме, было не до смеха: перевязали, как смогли, раны; много израсходовано было воды, соли, паутины. Ох, легче помереть, сказал один. Раньше смерти не помирай, сказал другой.
И эскадрон ускакал, ускакала республиканская гвардия - возлюбленная дщерь нашей республики, лошади поводили боками и хлопьями роняли с удил пену. Начался второй этап сражения: теперь надо было рыскать по горам и по долам, отыскивать тех, кто подбил народ на смуту и забастовку, кто призывал бросить работу на середине, а скотину - без присмотра. И вскоре их нашли: арестовали тридцать три человека, а самых закоперщиков отвели в гарнизонную тюрьму, и вели их, как стадо навьюченных мулов: хлестали, стегали, пинали, ругали - ах, вы сукины дети, чего захотели! - да здравствует гвардия, защищающая республику; да здравствует республика, защищаемая гвардией! И шли крестьяне к тюрьме: руки у каждого были скручены за спиной, а кроме того, все связаны одной длинной веревкой, точь-в-точь как галерники - только мало кто это понимал: ведь каторжники и галерники жили в эпоху варваров, во времена Ламберто Оркеса Алемана, веке этак в пятнадцатом, никак не позже.