Не очень большая, но и не слишком маленькая комната: стол, освещенный падающим из окна сереньким светом, покрыт потертой клеенкой, на столе - какая–то хозяйственная дребедень, Николаша толком не рассмотрел - какая; по левую руку - видавший виды, но добротный, крепкий на вид шкаф; простой не то диванчик, не то койка (и то и другое, как после выяснилось), с выцветшим одеялом; совсем рядом со входной - еще одна дверь, в другую, наверно, комнату; справа - в полстены пыльные полки, забитые книгами; еще диванчик, на нем какие–то газеты, что ли; около стола - два стула; с косого мансардного потолка свисает зажженная лампа под желтым абажуром, сейчас видно, что ветхим, но аккуратным, не рваным - ее–то свет и привел, приманил Николашу сюда. На полу у стола - прислоненная к ножке стула, пустая, съёженная, но все равно огромная - хозяйственная сумка. Николаша закрыл глаза.
"Таких совпадений не бывает, - думал он, - я нашел, я все сделал правильно, я его нашел". О том, что найти совершенно незнакомого человека за два часа в огромном городе - чудо, он тогда и не думал, как и никогда не задумываются о подобных же, или даже больших, чудесах - например, о факте собственного рождения и просто существования.
"Эй…" - не удержался, все–таки позвал Николаша. Никто не ответил, разумеется. Николаша потоптавшись на месте, качнулся вперед: чтобы удержать равновесие, сделал шаг и оказался внутри. "Рубикон перейден, - вспомнил он, - вроде по истории проходили… Что за рубикон?.."
"Вот такой рубикон… рубикон… - повторял он машинально, - подожду здесь: дверь–то - не заперта, значит - ничего… я подожду…" Он походил взад–вперед по комнате, пол был дощатый, крашеный и не скрипел; тихо, вообще, было; снизу только слабо–слабо доносились живые звуки: где–то загудела труба, потом стук какой–то, издалека; а так - совсем почти тихо. Бродя по комнате, подошел к двери, ведущей, кажется, в другую комнату - потянул за ручку; дверь отворилась - тазы какие–то, ведра… ни черта не разберешь, темно. "Эй…" - позвал он на всякий случай, но даже не стал прислушиваться, прикрыл дверь.
Прошло довольно много времени, трудно было точно сказать, сколько именно - часы Николаша забыл дома, а здесь… Здесь что–то никаких часов нигде не… - он покрутил головой, - не видно, ммм… Ни телевизора… Ни даже какого–нибудь приемничка, что ли… где–нибудь, - нет, нигде нет. Что–то никакой, вроде как, техники, даже телефона не видно. А холодильник? - а холодильник - вот он, сразу даже и не заметил - между шкафом и полками, куда же без него, но старый какой–то. Да, - никаких, скажем, излишеств. И зеркала - нигде, никакого: интересно…
За окном понемногу темнело, в комнате пахло пылью, слабые звуки снизу раздавались чаще - - видно за ранний стариковский ужин садились жильцы. Николаша совершенно заскучал: то, что он без спросу находится в чужом доме, и довольно долго, совсем как–то перестало казаться ему необычным - будто сто раз бывал здесь как дорогой гость. Скучая, он подошел к полкам - на минуту новая волна холодного беспокойства охватила его: а ну, как он и письменную речь перестал понимать - не только устную?.. Но - оказалось - ничего, не перестал; ну–ка… корешки пыльные, плохо видно… - наклонив голову, читал заглавия - мудреные, конечно, заглавия… но - вообще, понятно; вот - "Библия", толстая, в зеленом переплете - знаю, а как же, не читал, правда… это тоже не читал… это - тоже… а это - читал! вот ведь как… Старая, наскучившая еще в детстве книжка растрогала его теперь чуть не до слез - читал!.. Значит и еще, может, почитает… когда–нибудь, когда закончится этот ужас, этот бред…
Совсем свечерело, но он уже не понимал этого, потерял чувство времени в тягучем оцепенении тишины и покоя: ничего ровным счетом не происходило в наполненном старостью и тенями доме. Он давно притомился и сел на диванчик, справа от окна, долго смотрел в косо расположенный, темнеющий проем… Он не помнил, почему, зачем он здесь, почему сидит на чужом диванчике в свете лампы под ветхим желтым абажуром, а не идет домой - ведь поздно, наверно, и сколько можно ждать; ему рисовались в темном оконном проеме лица друзей, они подмигивали ему и что–то говорили, а он смеялся и что–то отвечал им, вот не помнил только - что, видел милую мордашку секретарши Наташечки, тянулся, чтобы поцеловать ее в щечку, а она, смеясь, отклоняла головку, не подпускала его, отталкивала игриво его руки, которые он…
…Николаша вдруг совершенно ясно понял, что - уже глубокая ночь, что он лежит и спит прямо в пальто в ссовершенно чужом доме, чуть ли не на чердаке, у совершенно чужого человека, не прикрыв даже входную дверь; что непонятно даже, какого беса он делает здесь в такой поздний час, и что он никак не сможет объяснить это хозяину, вернись он вот сейчас… Ужас какой! Он вскочил, как безумный, суетливо похватал снятые им все же шапку и шарф и бросился вон. Выбегая, только толкнул ногой дверь: та притворилась, хотя не плотно - и хорошо, что неплотно, а то он бы разбил себе голову о первый же косяк в кромешной темноте мертвого коридора.
Крутая лесенка… скорей!.. четыре лестничных пролета вниз… За спиной стукнула дверь подъезда. Который теперь час?.. Метро… Уже не испытывая никаких странных ощущений, только острое желание убраться отсюда, как можно скорее, Николаша почти побежал через темный и пустынный сквер.
Он даже успел на последний поезд.
Само собою, что ночь снова прошла черт–те как, и он снова проспал. На службе, вероятно, недоумевали по поводу его отсутствия, но теперь это и не имело никакого значения: что бы он там теперь делал, на службе–то…
Он было собрался снова пойти, подняться к мансардам в старом тихом доме, откуда бегом бежал ночью: попытать счастья - а куда еще денешься? - но все что–то медлил, будто дожидался чего.
Незадолго до обеда зазвонил телефон. Николаша не стал поднимать трубку - что толку. Телефон после долгих безуспешных попыток обратить на себя его внимание умолк; но буквально через несколько минут зазвонил снова. Николаша не выдержал этого трезвона и трубку все же взял; молча прислушался. В трубке тоже молчали и дышали. Николаша повесил ее обратно. Больше телефон не звонил.
Николаша послонялся по квартире, пооткрывал даже стенные шкафы, потом позакрывал. Глянул в окно: та же перламутровая от растворенного в ней тусклого солнечного света дымка, те же приглушенные краски, чуть размытые очертания. Постоял немного, подошел к дивану - лег; полежал. Вскочил, стал торопливо одеваться, но, пока одевался, вспомнил, что забыл даже позавтракать. Есть не хотелось, но он дисциплинированно принялся варить себе овсяную кашу из пачки, под названием "Здоровье", вкусную и полезную для всей семьи; сварив, принялся машинально есть - будто жвачку жевал. В каше неожиданно попался крошечный камушек - хрясь! - Николаша чуть не сломал зуб. Выругался, выплюнул камушек вместе с кашей прямо в мусорное ведро (чего раньше, вероятно, никогда бы не сделал).
Кашу производил пищекомбинат, для которого Николашина контора поставляла часть оборудования; там же эта смесь овсяных хлопьев и сухого молока расфасовывалась и упаковывалась в привлекательные коробки с надписью: "Здоровье", - и дальше чуть мельче, - "вкусно и полезно для всей семьи". Хотя Николаша и не был конкретно в курсе, расчеты этого оборудования для просеивания сухих хлопьев делал именно он, Николаша, и именно он, заглядевшись на круглую попку секретарши Наташечки, сделал маленькую ошибку, из–за которой изредка пропускались крошечные камушки.
На тот же комбинат собирался пойти работать после учебы в институте пищевой промышленности и утилизации отходов сын знакомого Николашиного бармена; ему было близко и платили там хорошо; кроме того, вот это самое название "Здоровье" придумала его мать, жена бармена, специалист по рекламе пищевой продукции; звали ее Наташа. Сын ее и бармена учился на специалиста по упаковочным и расфасовочным линиям и подрабатывал летом на том же комбинате - благо близко от дома - на линии по тепловой обработке поступающей на комбинат крупы: это чтобы все мелкие жучки и червячки, заводящиеся в любой крупе, если ее долго хранить - передохли. Для отсеивания их крошечных трупиков и было предназначено оборудование, когда–то рассчитанное невнимательным Николашей. Такие дела.
Сжевав безвкусную кашу, он только было принялся убирать со стола, как позвонили в дверь. Николаша отчего–то вздрогнул, и уронил ложку; та жалобно звякнула, не упустив случая сделать посильный вклад в мало–помалу крепнущую атмосферу нервозности. Открывать Николаша медлил; позвонили снова. Он подошел к двери, глянул в глазок: два прилично одетых гражданина - лица открытые, спокойные, немного скучные. Вызывающие доверие, только странно похожие: - братья, что ли? Нет, разные, это показалось, что похожие: один вон - рыжий… Третий звонок разразился Николаше прямо в лицо - он даже отшатнулся; при этом оба "брата" стояли, вроде, спокойно, к звонку не тянулись: - тьфу, черт, не заметил что ли?.. Или там еще кто–то…
Дольше тянуть было нельзя: открывать, так открывать. Или… не открывать? Николаша открыл.
- Вы Николай, - и рыжий (да не рыжий: просто соломенный блондин) назвал Николашины отчество и фамилию, скорее утвердительным, чем вопросительным тоном.
Николаша согласился и, с трудом сглотнув, кивнул. В ушах у него все звенели произнесенные человеческим голосом - его имя, отчество и фамилия; отчество, фамилия, имя, - он слышит их, понимает, - фамилия–имя–отчество! - понимает! Человеку свойственно любить свое имя, ему нравится, когда его произносят (за исключением контекста: "Выйти из строя!"), но никогда еще его немудреное имя не звучало для Николаши такой музыкой.