Сердце ее сжалось: она никогда прежде не обманывала родителей. Люба вздохнула, положила на тумбочку в коридоре листок с запиской, мобильник, осторожно развернулась и поехала к тамбуру. Возле своей комнаты Люба подхватила с пола рюкзак и водрузила себе на колени, заправив лямки за плечи.
В тамбуре было зябко. Люба застегнула верхнюю пуговицу джинсовой куртки.
"Выдумала - в мае пешком ездить", - заворчала коляска.
Люба вытащила длинный металлический крюк из ушка в двери, тихо опустила вдоль стены. Крюк облегченно вздохнул и мгновенно уснул, повиснув вниз головой, как летучая мышь. Работенка у крюка - не позавидуешь. Попробуйте-ка сами уцепиться изнутри за ручку, ногой упереться в косяк и всю ночь крепко тянуть на себя дверь.
Люба привычным движением ловко преодолела высокий порог. За порогом звонко, как хор мальчиков, пели птицы. Это был тот короткий миг, когда мир чист - поливальные машины уже сшибли мусор в лопухи по обочинам и на тротуары, а дворники еще не вымели его назад на проезжую часть и под кусты. Кстати, если все время идти за поливальной машиной вдоль часовых поясов земли, то можно увидеть весь мир чистым. Впрочем, я отвлеклась.
Люба выехала на влажную дорогу. Дорога местами была колдобистой.
"Себе да любовницам своим, небось, кажинный год ямочный ремонт проводят, - забрюзжала коляска. - А простым коляскам - хрен с маслом".
"Колясочка, хватит, - попросила Люба, объезжая выбоину. - Путь к славе не может быть легким".
Они жили на окраине городка: несколько щитовых двухквартирных домов с огородами и палисадниками, продуктовый павильончик, пилорама, от которой круглый год разносился запах новогодней елки, бензозаправка с развевающимся флагом нефтяной компании да бетонный мостик через речку. И все. Дальше - шоссе. Знай себе, дуй без остановки до новой жизни. Прямиком и не сворачивая!
Люба легко крутила ободья колес, восторженно озирая картину утра, заманчивую, как реклама плазменного телевизора: еще не просохшее синее небо, изумрудное поле, пригорки, усыпанные цветками мать-мачехи и одуванчиков, желтыми, как конфеты-лимончики, лакомство Любиного детства. Люба раскусывала лимончик на две половинки, выгрызала кислую ярко-желтую серединку, а обсыпанные сахаром бледные скорлупки складывала на блюдце, вечером их съедал за чаем Геннадий Павлович.
"Озимые нынче какие дружные", - деловито произнесла коляска, оглядев зеленый ежик посевов, задорный, как у годовалого панка.
Жизнерадостный пейзаж не портил даже вид разрушенной фермы и заброшенных изб, просевших и сморщенных, как проросший к весне картофель - картину оживляла яркая поросль вездесущей крапивы.
"Зачем я дома сидела? - с радостным недоумением, возбужденной скороговоркой болтала Люба. - Давно надо было в певицы ехать! Чего тут сложного? Ничего тут такого сложного нет. Собралась, да поехала".
"По телевизору говорили, на федеральных трассах мафия на дорогах орудует, - докладывала Любе коляска. - Со всякого проезжающего дань требуют. Сто рублей с колеса!"
"Откуда ты знаешь, что сто?"
"Прикидываю. По рублю мало. По тысяче - лишку. Значит, по сто. Что же это, с меня четыреста рублей мафия проклятая затребует? Ну уж нет. За большие колеса я согласна рубликов десять отдать, раз порядок такой, а за малые - нет".
"Не волнуйся, я мафии песни свои спою, и она нас бесплатно пропустит".
"Как же, бесплатно! Да в Москве, говорят, даже уборные платные. По году, небось, уборные не выгребают… да какое, по году. По два! Да еще и деньги за нужду берут. Ой, нуж-да-а".
По шоссе мимо Любы проносились веселые горластые лесовозы с веселыми же водителями за рулем, и трудолюбивые молочные цистерны. Иногда лесовозы тормозили, шоферы выглядывали в открытое окошко и радостно кричали Любе, не требуется ли ей помощь: может, подвезти?
"Не соглашайся, Любушка, изнасилуют!" - сдавленно кричала коляска. И Люба отказывалась, но просто потому, что еще не насладилась тем, что едет в новую жизнь своими собственными силами!
- Сама-то куда едешь? - выкрикивали водители, и на лицах их не было печали.
- В Москву, - кивала головой в сторону горизонта Люба.
- Что делать?
- Петь. Я пою хорошо.
- А чего? - соглашались водители. - Правильно! Москва - большая. Там все поют, кому не лень. В метро только спустишься, уже песни кругом. Проживешь!
- Держи! - крикнул Любе один шофер и бросил ей на колени чупа-чупс.
Люба развернула слюдяную косынку и сунула леденец за щеку.
"Ты что? - закричала коляска. - Разве можно у чужих людей конфеты брать? Может она отравленная!"
Люба засмеялась:
"Ты прямо, как мама. Помнишь, как она вышла из магазина, а я с конфетой сижу?"
"Все помню, - драматически произнесла коляска. - Все! В этом-то и есть трагедия моей жизни".
Любе было пять лет. И Люба немножко запамятовала: Надежда Клавдиевна оставила коляску не у крыльца магазина, а закатила внутрь и пристроила возле хлебного отдела под плакатом "Хлеба к обеду в меру бери хлеб драгоценность им не сори". Именно так, без знаков препинания и был написан призыв. Когда Надежда Клавдиевна с кульком макарон и трехлитровой банкой березового сока вернулась за коляской, Люба была занята тем, что сосредоточенно отскребала остатки фантика и табачных крошек от липкой серой карамельки. Надежда Клавдиевна с криком "отдай маме каку!" выхватила конфету у Любы из рук, а на улице выбросила в канаву. Люба подняла вой.
- Любушка, - умоляла Надежда Клавдиевна, - нельзя конфеты у чужих, у незнакомых людей брать. Сморкни нос! Это может быть нехороший, плохой человек!
Люба замолкла, секунду подумала, и с надеждой спросила:
- А у хороших незнакомых людей конфеты брать можно?
Около девяти часов утра мимо Любы, притормаживая, проехал огромный, как грудь кормилицы, молоковоз. Водитель приоткрыл дверцу и обернулся назад, поджидая, когда подъедет Люба.
- Здрасьте! - весело поприветствовал он Любу. - Помочь?
- Спасибо, не надо. Вы не знаете, здесь кафе какое-нибудь будет?
- Метров через пятьсот, слева. Тебе кофе или чай купить?
- Что вы, я сама, - засмущалась Люба.
- Ладно, кончай скромничать. У Сергеевны вечно кипяток, как раз пока подъедешь, остынет немного. Что взять?
- Кофе, три в одном.
Когда Люба подъехала к кафе, водитель молоковоза уже сидел за красным пластиковым столиком и поглощал разрезанный вдоль батон с заложенными в него котлетами. Люба достала из рюкзака бананы и печенье.
- Угощайтесь!
- Не-е, бананы, это для девчат вроде тебя. А шоферня бананы не ест, чего добро переводить?
- Молоко везете?
- Его.
- Далеко?
- В Москву.
- В Москву? - обрадовалась Люба. - И я в Москву.
Люба отпила горячего, с грязноватой пеной, кофе, блаженно откинулась на спинку коляски и оглядела молоковоз, стоящий у обочины заасфальтированной площадки, возле ржавых мусорных контейнеров.
- Завтра уже молоко наше москвичи пить будут, да?
- Не-е, - замотал головой водитель. - Его высушат в порошок. Потом порошок водой разведут. И тогда уже молоко продавать будут.
- А зачем так? - удивилась Люба.
- Как объяснить? - пожал плечами водитель. - Чтоб не скисало дольше. Ты вот - кто, чем занимаешься?
- Певица, - порозовев, сказала Люба. - Начинающая.
- Вот зачем певицы песни сперва записывают, а потом уж поют под фанеру?
- Не все же так делают, - сказала Люба, но вспомнила, что в рюкзаке у нее тоже лежит диск. - Чтоб не скисала песня дольше, - засмеялась она. - Как увидите афиши "Любовь Зефирова в новой шоу-программе "Колеса фортуны" - это я. Приходите на концерт.
- Обязательно! Я с живой певицей первый раз встречаюсь. Давай, еще кофе принесу. Не, денег не возьму. Жаль, ехать нужно - молоко перетрясешь по жаре, так сортность снизят. А ты в Москву-то на чем едешь? Где твой автобус? Или лимузин у тебя?
"Джип!" - охнула коляска.
- Джип, - растерянно сказала Люба, глядя на трассу.
С шоссе, по направлению к Любиному столику, съезжал темно-вишневый внедорожник.
"Здорово, дальнобойщица!" - жизнерадостно гаркнул джип коляске.
Коляска возмущенно запыхтела.
"На трассе, что ли, трудишься?" - подмигнул джип.
"Любушка, если этот мерзавец сейчас не замолчит, я не знаю… я не знаю, что с ним сделаю!"
Люба укоризненно посмотрела на джип.
"Ладно, девчонки, шучу".
- Привет, - сказал Николай в окно. - Ты чего здесь? Опять парашют не раскрылся?
- Привет, - произнесла Люба охрипшим голосом.
Сердце ее так заколотилось, что коляска принялась бормотать про виброболезнь, от которой она, коляска, несомненно, получит большой урон здоровью, а то и вовсе полную нетрудоспособность.
Люба поставила локоть на рюкзак, закусила палец и сияющими глазами принялась поглощать картину выхода Николая из джипа. Николай прибавил громкости магнитоле, одновременно оглядев окрестности в зеркало заднего вида, и неторопливо, как врач "Скорой", вышел из машины.
- Как дела? Чего нового в авиации? - спросил он, садясь за Любин столик.
- Хорошо дела, - призналась Люба. - Жизнь вот новую начала.
- Курить, что ли, бросила? - рассеянно поинтересовался Николай.
- Нет, - засмеялась Люба. - А хотите кофе? Три в одном?
- Да я такую парашу не пью.
- А банан? Хотите?
- Ну, давай.
- Вы только хороший кофе пьете, да?
- Надо же уважать себя, правильно?
- Правильно. У вас прекрасный вкус, да?
- Что есть, то есть. На вкус не жалуюсь, водку от пива отличу.
Люба звонко рассмеялась. Коляска занервничала.