"В протезно-ортопедическое, - передразнила коляска Любу. - Мне самой протез того и гляди понадобиться. Я сама, чует мое сердце, того и гляди инвалидом стану. Ой! О-е-ей!"
"Что? Что?" - заволновалась Люба.
"Ой, сглазила! Ой, открывай, Любушка, скорее велоаптечку, доставай насос со шлангом!"
"Да что случилось-то?"
"Ой, колес под собой не чую! Ни больших приводных - ведущих, ни малых. Ой, подлокотники гудом гудят, подножки в поджилках дрожат. Ой, Любушка, прощай! Простите, коляски добрые, если кого обидела. Ну какой домкрат тебя, Любушка, за ноги тянул с парашютом прыгать? Что тебе у меня на коленях не сиделось?"
"Как ты не понимаешь? Я была калекой, инвалидом с ограниченными возможностями. И вот - лечу! Значит, я инвалид с безграничными возможностями!"
"И что с того? - не унималась коляска. - Что теперь на ноги вскочишь? С колес встанешь?"
"С колес не встану. А с колен - точно", - сияя, объявила Люба, стараясь не вспоминать, как всего пару часов назад передвигалась дома ползком. Ползала не на четвереньках - этого не позволяла форма Любиного паралича, спастическая диплегия, - а в позе русалочки, сидящей на камне: перетаскивала, подтягивала за собой, волокла рыбий хвост безвольной нижней части тела. "Наш раненый партизан пробирается", - обычно шутил Геннадий Павлович, завидев Любу полулежащей на пороге комнаты.
"Вот значит как, - обиделась коляска. - Колени ей мои плохи. Двадцать с лишком лет сидела, а теперь гнушается".
"Какая ты непонятливая. Я со своих колен встану. Что Максим Горький говорил? "Рожденный летать, ползать не может". Горького коляске крыть было нечем. Против Горького не попрешь. И она примолкла, недовольно запыхтев, но тут же закатила глаза и вновь заголосила, давя на жалость: "Ой, Демыч, Сереженька, держите меня за ручки для сопровождающих лиц, хватайте за тормоз, а не то лопнет мой центральный шарнир рычагов рамы!"
Сообразив, что коляска вовсе не умирает, а вопит, чтобы разогнать страх, и, может, самую малость из вторичной психологической выгоды - продолжать ощущать себя незаменимой частью Любиного тела, Люба перестала обращать на крики внимание. Она широко раскрыла глаза и задохнулась от восторга!
Доказывая коляске необходимость полета, Люба и не заметила, что уже не падает вниз оброненным кошельком, а плывет над землей, словно в воздухе расстилается невидимая дорога. Это ветер подхватил Любу крепкими мужскими руками в тот момент, когда кресло сидело верхом на Любе, и нес, делая вид, что ему не тяжело. Люба летела в сияющем хвосте дрожащих капель, частиц воздуха, окрашенных солнцем в перламутр, трепещущих струй и слюдяных стаек белесых толкущихся козявок.
Демыч и Серега, обреченно глядевшие вслед коляске, неожиданно увидели, что падение ее прекратилось.
- Коэффициент стабилизации выровнялся? - недоуменно почесал в затылке не верящий в чудеса Демыч. Еще раз бросив взгляд на летящую по небу радостную Любу, вот-вот готовую обогнать самолет, Демыч встрепенулся:
- Формула Циолковского для определения скорости?
- Ну?
- Чего "ну"! Ка-эф, безразмерный коэффициент, зависящий от формы корпуса?
- Ну?
- Вот заладил! В случае инвалидной коляски с привязанной к ней Любовью ка-эф стремится к бесконечности.
- Ну?
- Серега, мы на пороге научно-технического переворота.
- А чего перевернули? - засомневался Серега.
- Сами основы. Вернее, впервые доказательно увидели то, что было известно эмпирически, - несколько путаясь в терминологии, буйствовал технический гений Демыча. - Ни тебе керосина, ни тебе спирта, ни этого, монгольфьера. Управляемое бестопливное воздухоплавание. И вся любовь!
- Нет, серьезно?
- Может ты, Серега, может, мы рождены, чтоб сказку сделать былью? - вдохновенно поглядел вдаль Демыч. - Ты когда-нибудь делал сказку былью?
- Было дело, - признался Серега, вспомнив улетную радистку из их авиаполка. - Однажды.
Мимо иллюминатора пролетела Люба. Выгнутые утюгами ступни неловко подрагивали на подножках кресла. Серега посмотрел на свои могучие колени, на приземистые, колесом, ноги Демыча.
- Демыч, а чего мы тогда здесь сидим? Люди, вон, без ног летают в свое удовольствие. Надо бросать к собакам пингвинов и начинать серьезным делом заниматься. - Серега немного подумал, плечи его расправились. - Возрождать российскую авиацию.
Забегая вперед, скажем, что Демыч и Серега действительно…
Нет, не будем забегать. Вы сами обо всем узнаете. Точнее, услышите.
А Люба плыла в парном молочном облаке, в праздничных знаменах загорелого весеннего воздуха и пела счастливые песни собственного сочинения. Вообще-то песни были грустными, про безответную любовь. Но Люба полагала, что в вопросе неразделенных чувств ей повезло больше всех на свете: никому на земле не выпадала еще такая огромная безответная любовь! Она от этого была безраздельно счастлива. "За что мне столько счастья?" - радостно недоумевала Люба, пролетая сквозь золотистый столб солнечного света. Она, Люба, может сочинять песни. Она может громко петь их. Она может сама ползать из комнаты в комнату. Она может летать. Она может все! А ведь множество людей могут только ходить. И ничего больше.
Внизу, на глубине тысячи метров, в прозрачной воде неба показалось Белое озеро, на берегу которого лежал Любин городок. Озеро было таким большим, что сливалось с занавесом горизонта, и оттого всегда казалось Любе бескрайним. Она представляла озеро океаном и мечтала, как окажется на другом его берегу, усыпанном мерцающими огнями больших городов с отапливаемыми концертными залами. Как ни странно, мечта ее начала сбываться - вскоре показался другой край озера. Впрочем, Люба не видела в этом ничего странного. Мечта тем и хороша, что может быть бескрайней и при этом вполне умещаться в чашу озера возле глухого городка. Мечта - это тот случай, когда начисто опровергается правило о том, что часть всегда меньше целого. Многие люди твердо убеждены в этом. Ошибка в убеждениях возникла из-за того, что эти люди могли ходить. Они выходили за порог своего дома, шли вроде бы верной дорогой, но быстро уставали. И возвращались назад в твердой уверенности, что мир гораздо больше той части пути, которую может осилить человек. А Люба ходить не могла. Измерять дороги шагами собственных ног ей не довелось - весь ее мир был в песнях, поэтому она была абсолютно уверена, что он, мир, ей по плечу. Надо только встать с колен. Твердо встать на ноги. Ногами вполне могут быть и руки. Если они с головой. Люба руки тренировала неустанно: отжималась от пола, делала стойку, упершись в поручни. Десятки раз подряд снимала и вновь ставила на вытянутой руке кастрюлю на плиту. До изнеможения крутила ведущие колеса, не позволяя Надежде Клавдиевне возить коляску за ручки для сопровождающих лиц.
Неожиданно Люба почувствовала резкий рывок вверх. Над головой раздался хлопок, какой издает развевающееся знамя, и Люба увидела купол раскрывшегося парашюта. Захватывающий дух полет сразу прекратился. Люба и коляска повисли. Так часто бывает, когда тебя хотят спасти: ты уже не летишь, а стабильно и безопасно болтаешься между небом и землей.
"Эй! - строго прикрикнула коляска. - А ну не балуй. Чего привязался?"
Парашют сохранил военную выдержку. Он лишь слегка покачал головой, мол, вот с какой публикой приходится иметь дело. Дожили - коляски инвалидные небо покорять надумали. Эх, до чего Горбачев с Ельциным нашу авиацию довели!..
Люба деликатно подергала стропу, надеясь возобновить стремительное движение вперед. Но парашют держал свою ношу упорно, как веревка висельника. Веревка туго знает свое дело. Дергайся, не дергайся - мое дело удержать тело. Согласитесь, такая верность своему профессиональному долгу не может не вызывать уважения.
"Парашют только накинь, а черт сам затянет, - бестактно, но, надо признать, довольно к месту перефразировав народную мудрость, припугнула Любу коляска. Тут же, впрочем, перекинувшись на парашют, она принялась чихвостить купол: - Полетать не дал людям, бес! Только озеро облететь собрались, поглядеть, как там на другом берегу, не осталось ли колесных пароходов? А тут тебя леший надавал".
Люба, заслышав этот экспромт, фыркнула. Дабы прервать ворчание, парашют снисходительно заскользил в сторону дальнего берега. По озеру пробежала серебристая волна, и Люба с восторгом увидела, что это играет косяк мелкой рыбки, наверное, сущика. Или шпрот. Ой, нет, шпроты - золотистые. Значит, все-таки сущик. От избытка красот Люба вновь запела, любуясь своим красивым и сильным тоненьким голоском:
- О, дельтаплан, спаси его!..
Песня, прямо скажем, не была шедевром. Он (кто - "он", было известно только Любе) не понял ее (Любы, надо полагать) любви и улетел на дельтаплане с другой. Разбежался и прыгнул с обрыва. Но, видимо, страдая дальтонизмом, несчастный принял дельту реки за колышущееся поле и рухнул прямо на дно. А Люба, в смысле героиня Любиной песни, разбежалась и прыгнула с обрыва следом. Н-да…
Надо сказать, коляска к Любиным песням о любви, в силу уже известного вам жизненного опыта, относилась предвзято.
"Река моих слез текла по пустыне, и раны остались там и поныне". Ну что это такое? Коррозия металла натуральная, - критиковала коляска мысленно - конечно, мысленно! - очередной поэтический крик Любиной души. - Ты сочиняй: солнце на спицах, синева над головой! Это я понимаю".
Чайкам, которые обгоняли Любу с коляской, песня тоже показалась сомнительной.
"Кто это нужду тянет?" - застонал главарь, здоровый как буревестник.