"Зефирова, - поморщилась тучная чайка. - Песня называется! Ты пой про тину, про червей, про богатые запасы промысловой рыбы. А тут… Пошлость га-гая! "Гы-гы, ты меня не зови, га-га, я теперь не твоя". Того и гляди, про браконьеров петь начнут. Барды". "Бардак", - согласилась еще одна раскормленная чайка, толстая, как больничный чайник.
Парашюту упоминание о дельтаплане не понравилось еще больше, чем чайкам. А кому понравится? В общем, парашют обиделся и резко, как реформа ЖКХ, затормозил. Люба и коляска повисли над озером. Ветер прекратил свистеть в ушах и спицах, и сверху довольно разборчиво донеслись обрывки фраз.
"Ранцевый парашют. Потомственный русский офицер. Изобретение Котельникова, не раз выручавшее… В 2002 году исполнилось 160 лет. С этим пидором крашеным… С этим дельтапланом…"
"Что такое?" - недовольно спросила коляска, раскачиваясь авоськой.
"Штиль, - хладнокровно сообщил парашют. - Можете пока покурить".
"Безобразие, - принялась гундосить коляска. Потом взглянула вниз. - Ой! Ой, Любушка, он нас утопить вздумал. Ты-то выплывешь, а я на корм рыбам".
Люба заопасалась: "Может, вы сможете продолжить наше движение?" - вежливо спросила она, задрав голову.
Парашют строго взглянул вниз, храня невозмутимый вид, но тайком еще гневаясь на дельтаплан из Любиной песни. Любины тонкие русые брови были испуганно сведены дельта… домиком. Между ключиц, в яремной ямке, встревоженно билась жилка. Парашют качнулся и великодушно поплыл к берегу.
"Спасибо", - поблагодарила Люба.
Поравнявшись с чайками, Люба извинилась: "Мои песни еще не совершенны. Я постараюсь петь потише. Простите, что потревожила".
Чайки умилились.
"Что вы, Люба, пойте, сколько влезет! - главарь взглянул на Любин редкой красоты нос уточкой, на выгнутые птичьими лапками ступни, на торчащие как пух прозрачные волосы. - Ничего цыпочка, симпатичная".
Тучная чайка жалостливо вспомнила, мол, мало того, что Люба не летает, так еще и ходить не может, и зашмыгала клювом.
"О, мое сердце, ветра порывы, плачу с дождем и лечу к обрыву!" - неожиданно с удовольствием заголосила чайка Любину песню, вспомнив про свою несчастную любовь прошлого охотничьего сезона.
"Ой, не думала я, не гадала, что эдак моя жизнь окончится, - то ли не заметив возобновившегося движения, то ли обрадовавшись возможности лишний раз громко пострадать, продолжала причитать коляска. - На дне морском, в страшной мучительной водянке".
Инвалидная коляска полагала себя великомученицей. Она любила думать о том, как беззаветно посвятила жизнь Любе. Осталась рядом с ней, забыв о своей личной женской судьбе, хотя по молодости было дело - подкатывали к ней разные… Грузовая тележка из продуктового, например. Нарочно с ящиками подкатил: яблоки "джонатан", цыплята по рубль семьдесят, все дела. Но при более близком знакомстве оказалось, что грузовая тележка - пьяница и матерщинник. Нет уж, лучше одной. Правда, однажды рассердившись за какую-то мелочь на Любу, коляска перечитала в газете "Знамя рыбзавода" объявления о знакомстве. И даже позвонила по одному: "Ручная тележка, ветеран рыбной промышленности в отставке, ищет спутницу жизни для серьезных отношений на ее дачном участке. Согласен на переезд из сельской местности".
"Вэ-пэ есть?" - строго спросил ветеран.
"Вопросы? Да, есть, - элегантным голосом подтвердила коляска. - Сколько вам лет?"
"Вэ-пэ значит "вредные привычки". А вопросы буду задавать я, - отрезал жених, воодушевленный огромным количеством откликнувшихся одиноких претенденток - звонил даже молодой дамский велосипед. - Сразу предупреждаю: без детей. Дети есть?"
"Любовь", - пролепетала коляска.
"Любовь, секс, это само собой, - развязно ухмыльнулся жених. - Дети от любви, спрашиваю, есть?
"Да она еще маленькая, Любовь".
"Дура какая-то, - пробормотал в сторону жених. - Сколько спиногрызов, спрашиваю?"
"Один… Одна".
"Двое? Не-е, мне с таким приданым баба не нужна. Только что каталка из горбольницы звонила: не замужем, в медицине разбирается - клизму поставить, градус измерить, спиртом протереть. Худо ли, когда в доме медик свой? Вот это, я понимаю, невеста. А с короедами…" - и жених грубо прервал связь.
Коляска охватилась стыдом, который жаркой волной прокатился по всем металлическим деталям: так ее еще никогда не переезжали! К вечеру тоска унижения сменилась болью за Любу. "Никому-то, горюшко мое луковое, не нужна. На моих руках, блестящая моя, выросла, так неужели я тебя покину, на телегу навозную променяю? Да пропади они пропадом, мужики проклятые!" - наконец, решила коляска и еще более самозабвенно, не помня себя, предалась служению Любе. Коляска ухаживала за ней истово, до изнеможения, до скрипа опор и рамы. Уж очень болела за Любушку душа. И было до исступления приятно жертвовать собой!
"Все-таки, какие все коляски разные, - шепотом размышляла она в сумерках возле Любиной кровати. - Тут целый день крутишься как белка в колесе, все для людей, все для людей. Как в котле кипишь! А другая стоит перед магазином, попрошайничает. Да еще ребенка на сиденье держит. Надо таких колясок лишать прав на детей в судебном порядке. А самих на принудительный труд: хочешь жить - вози из тюрьмы освободившихся калек, да которые по пьяному делу ног лишились". Перебрав себе под нос все возможные пороки опустившихся колясок - у ларьков стоят, пустых бутылок дожидаются, безобразничают и прочая, коляска с особым чувством переходила на правительство: "Простые инвалиды в нищете живут, а они и дел никаких не знают. Знай себе на казенных колясках разъезжают".
"Кто "они"? - сонно спрашивала Люба. - Ты про кого?"
"Да про тех инвалидов, которые в Думе да правительстве заседают. И инвалиды-то они ненастоящие. Голова не в порядке - это разве инвалид? Голова не жопа, завяжи да лежи. Головой в собес да на почту за пенсией ходить не надо".
"Ладно тебе, не ворчи, - успокаивала Люба коляску. - Там и поважнее забот хватает, чем о нас думать".
"По телевизору опять говорили, - не слушая Любу, бубнила коляска, - они задарма новые импортные коляски себе задумали получить. Им все бесплатно - и номерки на массаж, и костыли, и…"
Люба смеялась сквозь сон: "Какие костыли?"
"Обыкновенные! Так ладно бы только себе, а они и любовницам-то своим костыли за счет бюджета выправляют".
"Спи", - завершая дискуссию, бормотала Люба, перетаскивала рукой ноги поглубже, под одеяло, и больше ничего не слышала.
По ночам коляска интересовалась художественной литературой, отдавая предпочтение любовному роману. А раньше, до перестройки, коляске приходилось отдавать предпочтение политической литературе и книгам из серии "Пламенные революционеры". Правда, однажды, в нагрузку к биографиям Цурюпы и Коляева, Геннадий Павлович Зефиров, торжествуя, принес книжку "История автомобиля". В восьми ее главах в популярной занимательной форме раскрывались основные положения марксистско-ленинского автомобилестроения и обосновывалась неотвратимость упадка автомобилестроения капиталистического. Особое внимание коллектива авторов обращалось на раскрытие сущности большегрузного советского автомобиля как средства высвобождения от тяжелого труда, и праздности буржуазных моделей, призванных обслуживать прихоти небольшой горстки эксплуататоров. В последней, девятой главе, посвященной собственно автомобилям, говорилось о происхождении инвалидного кресла-коляски! Оно, как верно поняла коляска, являлось одной из самых важных ветвей среди больших и малых колесных народов и народностей. Научно применив к вычитанной информации о теории Дарвина, божественном сотворении колясок и их космическом происхождении, коляска выстроила свое генеалогическое дерево.
К сожалению, все родственники на дереве не уместились. Там ведь столько дальней родни! Одних кресел, что колдобин на дороге от Любиного дома до поликлиники: и троны, и кресла-качалки, и даже гинекологическое кресло прабабка нагуляла. Собственно колесом коляска пренебрегла: колесо, конечно, своя кровь, не чужая, но шибко уж дальняя родня. Все равно, как какой-нибудь Иванов в свою родню записал бы обезьяну или ребро. Посему основоположником своего роду-племени коляска назначила мускулоход: "Так называется экипаж, - зачитывала она Любе, - приводимый в движение находящимися на нем людьми".
Люба кивала, отжимаясь от пола.
"Что тут дальше? - рассматривала коляска грязноватые фотопортреты родственников. - Мускулоход Деметрия Фалернского, до нашей эры".
"До нашей эры?" - восхищалась Люба.
"Да, - подбоченясь, хвалилась коляска. - Мы древние! Фу ты, потеряла. Где это? Ага. Это была трехколесная повозка. Внутри устанавливалось колесо вроде беличьего, в котором бегал человек, отчего вращались задние ведущие колеса. - Пробежав по странице, коляска вдруг прервала чтение. - Матушки родные! - встревожилась она. - Вон оно что… Ты, Люба, только никому не рассказывай!"
"О чем?"
"У меня в роду императоры были. Коммод".
"Комод вроде без колес?" - прервала отжимания Люба и поглядела на тумбочку.
"Уж не знаю. Написано так. За что купила, за то и продаю".
"Дай-ка мне книгу. А-а! Коммод - римский император".
"А я что говорю? Вечно перебиваешь".
"Прости, пожалуйста" - Люба положила книжку на сиденье.
"Что мне теперь в автобиографии говорить? В графе "происхождение"? "Из служащих" или "из императоров" я? Леший надавал!" - принялась сокрушаться коляска.
"Император. Ничего такого в императоре нет. Главное, чтоб не кулак и не вредитель, - успокоила Люба коляску. - И не расхититель социалистической собственности".
"Нет, социалистическую собственность Коммод не расхищал", - открестилась коляска.
"Ну и все. Читай дальше", - приказала Люба.