- Дураком хочешь район показать? Спасенный им командир роты старший лейтенант Потемушкин с ними в Москву поехал, чтобы к ордену парня представили!
Сын метели задумчиво отмалчивался, и я выложил козырного туза, чтобы сдвинуть с места его привычную осторожность:
- И чтобы рассказали о нем в программе теленовостей! В хорошей мы луже окажемся, если ты, товарищ редактор, с заметкой опоздаешь.
- Вот это верно, - озабоченно сказал Метелькин и придвинул лист бумаги. - Диктуй.
Я, признаться, этого не ожидал, но отступать было некуда. С хода надиктовал целую заметку: как прощались с героем его боевые друзья, как до земли склонялось знамя и рыдал седой командир полка. И уже на следующий день свеженькая газетка "Путями Ильича" лежала на столе первого секретаря.
Славика похоронили по-советски, но в закрытом гробу. Как уж там Ким уговаривал осиротевшую мать, я не знаю, но остальное было, как должно было быть. И оркестр, и цветы, и секретари райкома и райисполкома со всеми замами и помами, и их прочувствованные речи. И - цветы. Весь могильный холмик ими завалили, девушки совхозные постарались. А я на своем макаронно-патронно-винтовочном предприятии солдатский обелиск сварил. Со звездой наверху.
На поминках в совхозной столовой много было теплых слов, горьких слез и добрых рюмок, а когда уж и шумок поднялся, слово попросила осиротевшая мать. Совхозная медсестра Вера Иосифовна. И все сразу примолкли.
- Я знаю, что в городе Иерусалиме есть Стена Плача. Я никогда не понимала, что это такое - Стена Плача. Мы в России знаем, что такое подушка плача. К утру мокрая, хоть выжми… А тут - поняла. Славочка мой понять мне помог. Стена Плача - это когда дальше идти некуда. Некуда идти, не к кому и незачем. Мы в нее утыкаемся, в Стену Плача. Утыкаемся. Всех моих родных фашисты в Бабьем Яру расстреляли. Всех, до единого человека, даже трехмесячную Розочку, мою племянницу, не пожалели. Я их всех часто во сне вижу на русском языке. И никуда от вас не уеду. Вы уж простите меня, я горем вашим останусь. Здесь - Славочкина могилка. Моего единственного сыночка могилка…
Она замолчала. Губы кусала, кровь по подбородку текла. И все молчали. А потом - встали. Как один. Ким первым встал, а за ним - все. Даже секретари со своими замами.
- Спасибо вам… - Вера Иосифовна поклонилась. - От всего осиротевшего сердца моего…
Рухнула на стул. Лидия Филипповна обняла ее, целовала, шептала что-то. А первый наш рюмку поднял:
- За ваше горе материнское…
3
Тут кончилось все, расходиться стали, но - тихо и аккуратно. Ким Веру Иосифовну своей супруге поручил, попрощался со всеми и увел меня в свой директорский кабинет. До-стал припрятанную бутылку коньяку, плеснул в стаканы.
- Пусть ему чужая земля пухом будет. - Директор выпил, аккуратно поставил стакан на стол, спросил вдруг: - Почему нескладно живем? Почему убиваем тишком, хороним тишком, народы целые высылаем тишком? Почему, объясни ты мне! Тишок -то откуда идет?
- Жизнь подешевела. Не личная и не торговая. Общей жизни - копейка цена в базарный день.
- Из гнили тишок идет, - не слушая, продолжал он. - Когда пожар - треск стоит, рев, пламя. Когда потоп - тоже шума хватает. Когда землетрясение - и говорить от грохота невозможно. А когда все тихонько-гладенько - значит, гнием. Заживо гнием, друг.
Я плохо его слушал. Я больше думал, как ему сказать о верном, но уж больно страшноватом совете райвоенкома. Пока Ким занимался похоронами, не говоря уж о посевной, я потолковал с райвоенкомом по душам. Это было не очень-то просто после моего африканского сафари.
- А почему ты просишь о переводе Андрея Кима? - спросил он. - Какие аргументы?
Реальные факты я открывать ему не мог, а потому сказал единственное, что тогда пришло в голову:
- Трудно ему там будет после смерти друга.
- А, понимаю, понимаю, - солидно сказал военком. - Понимаю и подумаю. Пощупаю почву.
Почву он щупал убыстренно и в день похорон тихо доложил:
- Существует только один способ. Жесткий, но зато - на все сто процентов с походом.
- Какой?
- Есть вариант послать его в Афган. По добровольному желанию, что будет оформлено соответствующим образом. Он - здоровый парень?
- Вполне. Почему спрашиваешь?
- Потому что имеется разнарядка в воздушно-десантную часть. Два месяца учебки и - в состав ограниченного контингента.
Вариант бесспорно был безошибочным, но как к нему отнесется Ким, я не знал, а потому и плохо слушал военкома.
- Это верняк, - сказал военком, когда мое молчание стало затяжным. - Никаких вопросов, а доброволец в боевую точку - сам понимаешь, как это потом для него скажется.
- При условии, что вернется, - я вздохнул, но руку военкому пожал с чувством.
А Ким тем временем продолжал свое. Наболевшее.
- Нас, корейцев, с Дальнего Востока в Казахстан депортировали, это тебе известно? Два часа на сборы и - пожалуйте в эшелон. А мы же - огородники. Огородники! Чем мы в степях Казахстана заниматься будем, об этом хоть кто-нибудь подумал? Я, например, сурков ловил с шести лет и сурчиной питался. Сосед-казах научил и ловить, и шкурки снимать, добрый человек был, царствие ему небесное. Я ловил капканами, шкурки сдавал, жир вытапливал, чтоб зимой мать с сестрами могли хоть чем-то кормиться, а сурков варил и суп хлебал.
Ким плеснул в стаканы, чокнулся, выпил. Сказал с то-ской:
- Мы же - огородники. Лучшие в мире огородники!..
- Слушай, огородник, - решился я. - У райвоенкома есть предложение насчет Андрея. Готов все сделать, но решать тебе. И сейчас - завтра у меня с ним встреча по этому поводу.
- Что за предложение?
- Суровое.
- А все же?
- Афган. Оформят как добровольца, военком обещал.
Ким задумался, и разливать коньяк пришлось мне. Я налил и ждал, за что будем пить.
- Дельное предложение, - он не удержался от вздоха. - Бог не выдаст, свинья не съест. Лидии пока не говори, сам потом объясню.
- Афган, - я тоже не удержался от вздоха. - Афган, Альберт, - дело серьезное.
Ким горько посмотрел на меня. С корейским прищуром и полновесной русской тоской.
- Я своего первенца корейцем записал. Хотя выбор был: мать у него русская, сам знаешь. Остальных - Володьку и Катю - русскими, а его не мог. Предки мне не позволяли. Те, что в душе у каждого из нас сидят. И следят, чтоб не лгали!..
- Ну и что?
Спросил, как идиот. С полновесным советским идиотизмом.
- А то, что Славик покойный был евреем. И нам, любимым младшим братьям в братской семье народов - евреям, корейцам, немцам, калмыкам, чеченцам и так далее по списку, - приходится выживать, а не жить. Выживать. Я - кореец с орденом Ленина за целину, и я - директор совхоза. А остальные корейцы где? В шахтах, на лесоповале, в лучшем случае - за баранкой. - Ким неожиданно улыбнулся. - Это я выступление репетирую. Перед собственным сыном.
Вот какие абзацы, ворвались в нашу глухоманную жизнь. Сплошные абзацы, и все - ступеньками вниз.
Как там дальше происходило - подробностей не знаю, но на проводы Андрея Ким меня пригласил. Шепнул при входе, пожимая руку:
- Для матери он в учебную часть уезжает, учти. Так и будем пока считать.
- А он и вправду сначала в учебку.
- Почему - в учебку? Он же второй год солдатскую лямку тянет.
- А потому, что из него за два месяца десантника сделают.
Ким помолчал, вздохнул. И сказал:
- Про десантников Лидии - ни слова. Просто - переведен в учебную часть.
Лидия приветливо улыбалась, стол ломился, с младшими познакомили и тут же отправили их в другую комнату, что мне, признаться, понравилось: не люблю, когда дети сидят вместе со взрослыми за водочным застольем. Хорошо время пролетело - и весело, и незаметно. А потом глава семейства вышел меня провожать вместе со старшим сыном. И сказал:
- Вот твой крестный отец, Андрей. Как бы там дальше ни сложилось, ты это запомни.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Признаюсь со всей откровенностью: Лялечка Тарасова, собственность глухоманских "Канцтоваров", появлялась у меня регулярно. Заранее звонила, сообщала шифр: "Иду на рынок". Это было всегда перед моим обеденным перерывом, и я, если не случалось ничего экстраординарного, говорил секретарше, что буду обедать дома, а появлюсь с легким опозданием, и удалялся с непременным заходом в магазин. Ветчиной хорошо закусывать армянский коньячок.
Я к Ляле ровно ничего не испытывал, кроме зверского плотского аппетита. Подозреваю, что и она ко мне - то же самое. Но встречи были необременительными, Ляля держалась в рамках "ты - мне, я - тебе", не строя никаких планов и не одурманиваясь никакими иллюзиями. Наша связь носила почти служебный характер с точно выверенным регламентом и отработанными правилами. Но противно от этого ощущения казенщины мне становилось не "ДО", а "ПОСЛЕ".
Вот такой абзац в жизни, отпечатавшийся в ней мелким шрифтом. Дамы сердца у меня не было, ловеласом и дам-ским угодником я тоже себя не ощущал, но против природы, как говорится, не попрешь.
Стыдно ли мне было тогда от такой имитации сердечной связи? Да нисколечки! Это потом, потом, когда появилось, что с чем сравнивать, я опомнился и тогда испытал стыд. Жгучий, как заматерелая крапива. Только душу все равно не почешешь, как бы ни мечталось об этом.
Вот так и шла моя грешная и далеко не безукоризненная жизнь. Думал ли я при этом о хорошо мне знакомом глухоманском заведующем скрепками и скоросшивателями? Да ни боже мой! И в голову мне не приходило, что я его как бы мордой в дерьмо… Нет. Да и дороги наши разошлись, и парился я теперь в другой бане.