Он сидел, наряженный в свой лучший костюм, вдыхая угольный дым, и больше всего на свете хотел умереть; только мысль, что смерть - это полное забвение, удерживала его от какого-нибудь необдуманного поступка. Потому что женщина, которую он страстно любил и для которой значил не больше, чем любой шапочный знакомый, рожала ребенка - не от него; вот уже несколько минут он слушал ее крики, все больше каменея в своем кресле, пока наконец не стал недвижим и бездыханен вроде громоздкого буфета, стоявшего в углу комнаты, и только бледные как мел щеки и побелевшие суставы пальцев свидетельствовали, что это сидит живой человек.
Но вот он услышал захлебывающийся крик новорожденного. Кинулся к двери, распахнул, в последний момент успел придержать створку, чтобы, ударившись об стену, она - не дай бог - не испугала внезапным громом Ее. Теперь плач слышался более отчетливо, а вместе с ним радостно-возбужденный говор. Эдвин вышел на дорожку и остановился, дрожа. Ему не надо было ничего, только бы увидеть ее или хотя бы справиться - как она. Плач, голоса, ветер… Он стоял на дорожке и смотрел на квадраты света, падавшего из окон ее коттеджа, нет, пойти туда он не мог. Собственно, почему бы и нет, никто не осудил бы его; вот уже пять лет, как они соседи, кто, как не он, съездил за доктором из отдела здравоохранения, когда выяснилось, что местный врач болен; ему будут только рады - и все же пойти туда он не мог. Дженис, только что давшая жизнь незаконнорожденному ребенку, не захочет видеть человека, питающего к ней такие чувства, ей это будет неприятно. Но что-то сделать надо. Он не мог закричать, не мог сесть в машину и носиться в ней до полного изнеможения, не мог отлучиться из дому. Он должен оставаться на месте и ждать, пока кто-нибудь придет и скажет ему, что все хорошо. Все должно быть хорошо!
Он вернулся в дом, зажег свет и оставил дверь открытой настежь - они поймут. Очутившись в своей комнатушке - крошечной, три шага в ширину, - он постепенно овладел собой, достал бутылку виски. Виски он купил еще днем на случай, если отец Дженис, Уиф, захочет выпить и заглянет к нему. Эдвин налил себе полстакана и подошел к зеркалу. И тут же заслонился стаканом: видеть свое лицо было нестерпимо. До чего же он безобразен! "Как смертный грех", - сказала как-то его мать.
В среднем коттедже жила миссис Джексон. Вот у нее не было сомнений относительно того, где ей должно находиться в этот вечер. В центре событий! По ее мнению, в происшедшем прекрасно сочетались пример горькой женской доли и пикантная загадка скандальной истории. И потом, машина доктора! Она подкатила к самой ее двери! Вихляя бедрами с неподражаемым достоинством, миссис Джексон обогнула машину; ее горделивая походка ясно давала понять, что Коттеджам на Перекрестке теперь сам черт не брат, раз уж такие автомобили запросто стоят тут.
Именно миссис Джексон заметила отсутствие Эдвина - от ее глаз никогда ничто не ускользало, да она и не простила б себе такого, - поэтому, сделав несколько пируэтов вокруг радиатора, она пошла за ним.
- Ну, что это ты хандришь тут в одиночестве? - спросила она, врываясь в комнату. - Тебе нужно зайти к ним.
- Как Дженис? Ничего?
- Как Дженис? Прекрасно! А что ей сделается? Ну, помучилась несколько часов. Многим женщинам куда хуже приходится, поверь на слово. А когда до дела дошло, расправилась она с ним, будто со щенком. Она ведь в боках пошире, чем может показаться на первый взгляд.
Эдвин скривился, как от боли, и сцепил пальцы. Но он решил, что придется довольствоваться сведениями, полученными от миссис Джексон - хотя она была последним человеком, от которого ему хотелось узнать подробности, - и, раз так, обижать ее не следовало.
- Но она чувствует себя хорошо? Нормально?
- Да она гораздо крепче, чем кажется, - Дженис-то. Я всегда это говорила. И не только теперь, а еще когда она совсем маленькой была. Я тогда еще говорила Эгнис: не обращай ты, говорю, внимания, когда она ноет, что устала. И Уифу я это говорила, потому что я всегда правду в глаза говорю. Я вовсе не хочу сказать, что девчонка прикидывается, но создается впечатление…
- Значит, она не… Осложнений никаких нет?
- Осложнений? Какие там в наши дни осложнения? Хотя и то сказать, дело оно нелегкое. Ничего в этом мире даром не дается. Ей сейчас швы накладывают.
- Что? Что вы сказали?
- Да чего ты всполошился? Господи, парень, да у тебя такой вид, будто ты от страха ума решился! Выпей-ка лучше еще виски - вон я вижу, у тебя за креслом бутылка припрятана. Все это ерунда. Вот нашей Бель так кесарево делали. До сих пор шрам остался.
Эдвин налил себе виски, не предложив миссис Джексон, поскольку все знали, что она убежденная трезвенница - в противовес своему мужу, горькому пьянице, - тем не менее она восприняла это как оскорбление.
- Ну, пошли! - сказала она. - Представление продолжается. Посмотрим!
Она хихикнула. Эдвин отрицательно потряс головой и стал катать стакан между ладонями. Миссис Джексон посмотрела на него не без лукавства, затем ее лицо просияло сочувствием:
- А, понимаю. Конечно! Тебе все это должно быть очень неприятно. Но имей в виду, ты сам во всем виноват. Сколько раз я тебе говорила - нужно быть напористей. С женщинами нужно быть потверже, а с Дженис тем более. - Наконец до нее, по-видимому, дошло, что замечания ее не слишком деликатны, и она поспешила загладить свою бестактность: - Ну ладно! Свет на ней клином не сошелся. Придет время, и найдешь себе кого-нибудь. Такой парень, как ты… - Здесь Эдвин впервые поднял на нее глаза, и миссис Джексон отпрянула, испуганная его холодным взглядом, - испуганная тем более, что он был так нехорош собой. - Ладно. Я пойду к ним и скажу, что тебе не до них. Я понимаю, Эдвин. Я им все объясню.
- Миссис Джексон, пожалуйста! Прошу вас, скажите, что я не хочу им мешать в такое время. Больше ничего. Они имеют право побыть одни своей семьей.
На этот раз миссис Джексон решила оскорбиться, усмотрев в его словах намек на собственную назойливость, и, выходя из двери, куснула напоследок:
- Ты даже не спросил, кто у нее родился.
- Кто у нее родился? - послушно прошептал он жалким голосом.
- Отличная девочка! - ответила она, просунувшись в дверь и отваживаясь смерить Эдвина, который сидел, отвернув голову, сердитым взглядом. - И вот что я тебе еще скажу: сделал ей этого ребенка, наверное, красивый парень - дети ведь красоту наследуют не только от матери.
По-соседски утешив его, миссис Джексон удалилась, а Эдвин уронил голову на колени и застонал - потрясенный кощунственным отношением к великому таинству, каким в его представлении было рождение ребенка Дженис.
Дженис лежала, откинувшись на подушки, в спальне родителей - в ее собственной негде было повернуться. Комната так и излучала тепло, словно вобрав радостное возбуждение, в которое привело рождение ребенка всех - кроме нее. Теплые тона обоев, слабый накал лампочки, еще не выветрившееся чуть хмельное чувство облегчения - здесь было покойно, как в колыбели. И тем не менее новоиспеченная мать, с лица которой уже сошел воспаленный румянец, лежала неподвижно, скованно, словно не желая ни в чем участвовать, словно отстраняясь от события, центральной фигурой которого была она сама. Доктор и акушерка уехали. Миссис Джексон ушла домой. Отец сидел внизу. В доме наконец улеглась суета. Делать было нечего. Личико младенца, лежавшего в колыбельке рядом с кроватью, трепетало тем первым ощущением жизни, которое приходит вслед за первым криком; склонившись над ним, стояла мать Дженис, Эгнис, и легонько покачивала колыбельку.
Дженис чувствовала, что настал момент решительно заявить о своем праве на независимость. Она упорно настаивала на этом с самого начала, но именно сейчас следовало поставить все точки. С самого того момента, когда ребенок наконец отделился от нее и она закрыла глаза, чтобы поскорее забыть кровь, крики, пережитые боль и страх, Дженис неотступно думала об одном - как она это скажет.
- Кто это снял коттедж старика Риггса? Что он за человек? - начала она тихим голосом, но прекрасно владея собой.
- Вот уж не знаю. Я его и не видела. Папа видел. Говорит, совсем молодой, - ответила Эгнис, не спуская глаз с ребенка, страшась нарочитости, с какой дочь игнорировала свое дитя - так, немало тревожа этим мать, держалась Дженис в продолжение всей своей беременности. Эгнис втайне надеялась, что чувства дочери изменятся после рождения ребенка - этого, однако, не произошло.
- Не понимаю, как кому-то могло прийти в голову поселиться здесь. Да еще молодому.
Дженис видела, что мать находится в том настроении, когда ей хочется одного - чтобы все как-нибудь уладилось, лишь бы самой ничего не предпринимать. И не из черствости, хоть и можно было принять это за черствость, а, скорее, из непреоборимой застенчивости и подавленности, заставлявших ее сознательно не замечать того, что могло вызвать одни слезы. Дженис посмотрела на свои вытянутые руки, - белые руки на белой простыне, до сих пор еще влажные, чуть поблескивающие, беспомощные и в то же время ищущие деятельности: иногда пальцы, встрепенувшись, начинали беззвучно барабанить по простыне. Руки ее не испытали страданий - пожалуй, только они одни.
Пока они разговаривали, младенец уснул, и Эгнис низко склонилась, словно ища на его личике признаки огорчения, которое она могла бы согнать своим дыханием.
- Мне ее не нужно, мама, - безжалостно сказала Дженис. - Вовсе не нужно.
- Ты просто устала, - ответила Эгнис, не оборачиваясь к дочери, - со многими женщинами так бывает. Не говори… так. - Она выпрямилась и зашептала, обращаясь к ребенку: - Ты моя прелесть. Да? Ну конечно! Прелесть, а не девочка.