- А "Катюшу" умеешь? - тихо спросил Сашка.
Мария на секунду отняла пальцы от клавишей, заиграла "Катюшу". Сашка заслушался, вспомнив, как всю дорогу от Берлина - в поездах, на станциях и разъездах, в деревнях и на дорогах - всюду играли и пели эту песню. Первый раз он услышал ее, когда смешавшаяся колонна бывших военнопленных вырвалась за шлагбаум и очутилась на "своей" территории. "Катюшу" играл танкист, сидя на пушечном стволе, и незнакомая мелодия сразу запала в душу. Это потом уже он вспомнил, что пели ее и раньше, еще в учебном батальоне, но пели как-то неуверенно, не в полный голос. Здесь же мотив "Катюши" будто слился с Победой, с освобождением и со сладким словом "Россия".
Аккордеон неожиданно смолк, на игрище однорядка, уставшая от плясовых, заиграла "Огонек", и девичьи голоса красиво вывели: "На позиции девушка провожала бойца…". Мария сомкнула мехи.
- Так и будет, - сказала она. - Мы здесь - они там.
Сашка встал и решительно взял Марию под руку.
- Ну-ка, айда! Бери свою гармонь и пошли!
Мария поправила ремни на плечах и неуверенно шагнула за ним.
Появлению на игрище Великоречанина с Марией будто никто и не удивился. Поразило другое: вместе их никогда не видели. Зашушукались девчонки на бревнах, парни, не скрывая любопытства, разглядывали Марию, ее аккордеон, понятливо качая головами - вот куда Бес прицелился!
- Друг друга стоят! - со смехом сказал кто-то, и Сашка не смог понять, что это означает, поскольку один из фронтовиков прервал говорящего.
- Хороша машина! - сказал он об аккордеоне. - У нас в роте был, трофейный… Сыграй-ка, красавица, про платочек!
- Я не умею… - пробормотала Мария и покраснела.
- Откуда ей уметь-то! - рассмеялся гармонист, парнишка лет шестнадцати, - Гармонь-то нерусская, и сама она…
- Ну сыграй, что умеешь, - попросил фронтовик.
Мария прикусила губу и заиграла "Катюшу". Только не как возле кузни, а громко, мощно, так, что эхо откликнулось за рекой и коростели смолкли враз. Девчонки подхватили песню, парни задымили самосадом, а Великоречанин тихонько озирался, и ему казалось, что вместе с Марией и он играет, что они вместе, в четыре руки, растягивают тугой от внутренней силы мех и поют сколько есть голоса.
Едва умолк аккордеон, парнишка-гармонист лихо растянул однорядку и ударил плясовую.
- Эх, заскучали, девоньки! Навели тут тоску!
Игрище смешалось, замелькали в воздухе руки, платочки, кто-то из мальчишек-подлетышей заподсвистывал в такт присядки. На бревнах остались один гармонист да старик со слезящимися глазами, пришедший глянуть, как веселится молодежь.
- Пойдем, хватит, - срывающимся шепотом сказал Сашка и повлек Марию, - попели и хватит…
Они выбрались на улицу и пошли вдоль палисадников. Из-за домов поднималась поздняя, ущербная луна, изредка взлаивали собаки, а за спиной несмолкаемым пчелиным гудом шумело игрище. Неподалеку от дома он остановил Марию, снял с ее плеч аккордеон и сказал с непререкаемой решительностью:
- Ты вот что, Мария. Выходи-ка за меня замуж. Говорят, мы пара с тобой. А раз так - чего думать?
- Мать спросить надо, - боязливо проронила Мария. - Мать строгая.
- По-моему, они уже договорились раньше нас, - сказал он и взял аккордеон под мышку. - Айда, прямо сейчас и спросим.
Едва они вошли в калитку, как навстречу вышел Кулагин. Из-за его спины выглядывала перепуганная Великоречаниха. Дмитрий оглядел Сашку с Марией, остановил взгляд на аккордеоне, дернул щекой.
- Уполномоченный из области за тобой приехал, - сказал Кулагин. - Чтоб завтра утром в сельсовете был. Строго-настрого приказано.
И прошел мимо, зацепив плечом воротный столб…
Свадьбу не играли. Шнары попросту перенесли свои пожитки в избу Великоречаниных и стали жить одним домом. Поговорили, посудили в Чарочке о столь необыкновенном событии и скоро привыкли. Да не этого опасался Сашка, не это тревожило его и доводило до исступления Марию. Через год, так и не дождавшись беременности, она ушла пешком в районную больницу. А вернулась будто в воду опущенная.
- Пойди ты, - просила она его. - Может, вылечат.
- Нет, видно, уж не вылечат. Не ходок я по больницам. Изломали меня там, искорежили - лечить нечего…
Великоречаниха нашла бабку-знахарку в соседней деревне, та пользовала его травами, настойками, заговорами-заклинаниями - ничего не помогало. Сашка мрачнел. В самом начале обнадежив себя, что вот-вот сможет преодолеть еще одну полосу отчуждения от жизни, пожалуй, самую главную, он теперь не мог свыкнуться с мыслью о бездетности. Великоречаниха с Кристиной тихонько вздыхали, соглашаясь по-стариковски со своей участью (бог не дает дитя), и с неистребимой, тайной надеждой поглядывали на живот Марии: а ну как свершится чудо?
Но дольше и безутешней всех переживала Мария.
- Господи, почему же так несправедливо? - с горячей безысходностью шептала она по ночам, уткнувшись лицом в плечо мужа и от волнения путая русские и немецкие слова. - Что они с тобой наделали? Почему я должна расплачиваться?
Одно время Сашка начал бояться, что Мария уйдет от него. Потом он хотел этого сам, грубил ей, напившись, пробовал устроить скандал и несколько раз уходил жить в старую кузню. Мария все стерпела. И лишь незадолго до смерти, когда она, тяжелобольная, разбитая работой, несколько месяцев не вставая, лежала в постели, на ее морщинистом лице вдруг возникла лукавая, с горьковатиной, улыбка:
- Эх, дура я, дура. Мне надо было, как деве Марии… От святого духа… И не узнал бы ведь?
- Я те дам, - хмуро ответил Великоречанин. - Узнал бы - убил.
Она тоненько и счастливо рассмеялась.
А тогда утром Великоречаниха с Марией проводили Сашку в сельсовет, сели на крыльцо возле порога и стали ждать, что будет. На всякий случай они принесли с собой узелок с провизией и смену белья, хотя всю дорогу мать будто клятву твердила, что не отдаст сына. Пусть делают с ней что хотят - не отдаст. Мария помалкивала, кусала губы, большие, мужские руки ее, сжимающие узелок, белели казанками пальцев, сомкнутых в кулаки.
Его никуда не увозили. Уполноуоченный - военный с погонами майора, - попросив всех из председательского кабинета, в том числе и Кулагина, заперся с Великоречаниным и проговорил с ним три часа кряду. Вернее, больше говорил Сашка, уполномоченный слушал и ничего не записывал. Великоречанин (уже в который раз с момента освобождения) рассказал ему все, что было в плену. Он говорил, удивляясь про себя, что ничего не забыл. Уполномоченный майор спросил напоследок, может ли он узнать палачей в лицо, если ему их покажут, и, удовлетворенный ответом, уехал в этот же день.
До самой осени Сашку больше не тревожили, и он уж начал забывать о майоре. Видно, захотелось кому-то, думал он, узнать, что было за колючей проволокой. Узнали - и успокоились. Однако в конце октября, перед праздниками, в Чарочку приехал участковый и через Кулагина вызвал его прямо с работы.
- Приказано доставить в район, - сказал участковый. - Собирайся.
Великоречанин рассчитывал уехать не замеченным матерью и Марией. Но те прознали, прибежали с фермы в сельсовет, когда он с сидором в руках садился в кошевку. Мать повисла на участковом, вцепилась в портупею.
- Не отда-ам! - кричала она - Убейте лучше меня - не отдам!
Мария упала в ноги милиционеру, схватила его за полу шинели:
- Оставьте! Не увозите! Как бога, молю вас!
- Что вы шумите? Ну что? - озираясь по сторонам, Сашка пытался оттащить женщин. - Народ же смотрит, нехорошо.
Участковый растерялся и, пытаясь поднять на ноги Марию, бормотал, что никуда Великоречанин не денется, что его привезут назад, и нечего здесь волноваться.
- Знаю я, как вы привезете! - запричитала мать. - Коль возьмете - с концом. А он у меня не раз братый: и на действительную, и на войну… Третий раз-то уже не вернется…
- Перестань, мать! - прикрикнул Сашка. - Рано оплакивать. Вернусь я, вернусь.
- Тихо, вы, - пытался урезонить Кулагин. - Не мешайте работнику. Он при исполнении.
- Куда хоть увозите? - взмолилась Мария. - Где искать его?
- Да я сам толком не знаю, - отбивался участковый, садясь в кошевку. - Говорят, на суд. Будто суд какой-то состоится.
Он тронул лошадь. Мария, застыв, осталась стоять возле сельсовета, а мать долго еще бежала, вцепившись в спинку кошевки. Когда они выехали за деревню, участковый перевел коня на шаг и, вытирая потный лоб, покачал головой:
- Ну и женщины у тебя. Чего они напугались-то?
- Они давно пуганые, - проронил Сашка. - Много ли надо, чтоб напугать…
В районе его встретил тот самый майор, что приезжал в первый раз, встретил приветливо, угостил чаем, спросил о житье.
- Помаленьку, - сказал Сашка. - Женился.
- Жену зовут Анна-Мария Шнар? - улыбнулся майор.
- Да… Немка она… А что? - Он посмотрел настороженно, недоверчиво.
- Нет, ничего! - поспешил успокоить майор. - Просто думаю, как оборачиваются судьбы… А дело к вам такое, Александр Тимофеич. Придется ехать. Далеко. На прародину вашей Анны-Марии - в Германию, в Нюрнберг.
- Зачем - в Германию? - вздрогнул Сашка. - Хватит с меня Германии.
- Надо ехать, - твердо произнес майор. - Будем судить фашистского зверя. Вас вызывают на процесс как свидетеля.
- Только отпишите мне домой, - попросил Сашка. - А то переживают там.
- Сами напишите, - сказал майор. - Немедленно.