- Да пойми ты, правдолюб! - взорвался Павел Дмитриевич. - Кому охота сейчас быть Дон Кихотом? Пытались некоторые, повыше меня, возмущаться, протестовать… Где они сейчас? На пенсии? Не видно их и не слышно. Чего же деревянным копьем-то махать перед громадной мельницей? Заденет крылом - и нет тебя!
- Есть у меня желание написать роман про все это, - сказал Вадим Федорович. - Даже начал…
- Не напечатают, - вставил Павел Дмитриевич.
- Пока я об этом не думаю, - продолжал тот. - Великая у нас страна, великий народ. Верю я, что придет время, когда все, что сейчас происходит, покажется абсурдом, дурным сном… Не знаю, закончу я этот роман или нет, но все мои мысли сейчас об этом. - Вадим Федорович взглянул на друга: - Положительный герой должен бороться за справедливость, обличать зло, ложь, а ты, Паша, что делаешь? Угождаешь и из кожи лезешь, чтобы начальству понравиться?
- Вот ты помянул деда Андрея, наших отцов, - помолчав, угрюмо проговорил Павел Дмитриевич. - Тогда все было ясно. А сейчас? Кто враг, а кто друг? Поди разберись… С трибун и в печати звучат красивые слова, вроде бы радеют за лучшую жизнь, за народ, прогресс, а на самом деле? Воровство, жульничество, приписки, обман, нетерпимость к правде.
- Все ты понимаешь! - усмехнулся Вадим Федорович.
- Многие понимают, но молчат, - ответил Павел Дмитриевич. - Еще раз тебе повторю: плетью обуха не перешибешь!
- Где же я, Паша, возьму в свой роман о нашем времени положительного героя, если даже ты, Абросимов, приспосабливаешься к жизни, а не борешься за правду?
- А роман ты пиши, - сказал Павел Дмитриевич. - Не сейчас, так потом напечатают. Вот и прослывешь правдолюбом, принципиальным, современным…
- Ты знаешь, почему я люблю Андреевку? - вдруг спросил Вадим Федорович. - Здесь все проще и откровеннее: если кто украл, так его видно, всегда можно за руку схватить, кто негодяй, подлец - тоже от людей не скроешься… Тут нет замаскированной лжи, очковтирательства, никто не прикрывается громкими фразами… Мне здесь легче дышится, Павел!
- А это не бегство ли от суровой действительности?
- Разве от нее убежишь! - усмехнулся Вадим Федорович. - У меня ведь все всегда с собой… Вот ты, Павел, приспособился, живешь, работаешь, растешь даже по службе. А я вот так не могу. Или у меня какое-то обостренное чувство справедливости, или я белая ворона?
- И ты плюнул на все и укатил в Андреевку?
- А что мне оставалось делать? Зато на всю жизнь усвоил известную пословицу: не плюй против ветра! Правда, мне дали понять, что есть один выход…
- Какой же? - заинтересованно спросил Павел Дмитриевич.
- Смирным стать, покладистым, как другие. Не задираться, не критиковать литературное начальство… Короче, не высовываться из строя, а идти со всеми в ногу…
- Ты, конечно, отказался…
- Ну, этого ты мог бы и не говорить. Я еще никогда не отказывался от своих убеждений. И уравниловку в литературе не признаю. И не хочу идти в одном строю со случайными в литературе людьми.
- Пожалуй, Вадим, сиди ты пока в Андреевке и… пиши свой серьезный роман! - покачал головой Павел Дмитриевич. - А говоришь, Абросимовы выродились! Что бы сейчас ни происходило, Вадим, наша партия всегда найдет разумный выход и, поверь мне, очистится от всего наносного, случайного, я бы даже сказал, парадоксального… В это-то хоть ты веришь?
- В это верю, - твердо сказал Вадим Федорович. - Иначе и жить не было бы смысла…
У сельпо им перегородил дорогу пьяный. Павел Дмитриевич объехал его, остановил "Волгу" возле ворот. Пошатываясь, человек с копной вьющихся золотистых волос подошел к ним. На нем серый, в полоску пиджак, мятые, в пятнах брюки, рубашка расстегнута до пупа. Глаза воспаленные, на загорелой скуле - царапина.
- На машинах-лимузинах разъезжаете, землячки, вошь тя укуси! А простому человеку выпить не на что, - сказал он, с ухмылкой глядя на них.
- Привет, Борис Васильевич, - поздоровался Вадим Федорович. - Я думаю, тебе уже вполне достаточно. Нагрузился по самую завязку.
- А этого никто не знает, вошь тя укуси, - словоохотливо заговорил Борис Александров. - Горе вином не зальешь, а радость пропьешь… Ба-а, какие люди-то к нам, грешным, пожаловали в Андреевку! Писатель и большой начальник из столицы нашей Родины Москвы! Небось, Паша, и не помнишь меня?
- Жалко мне тебя, Борис, - сказал, закуривая, Павел Дмитриевич. - Всякий раз ты мне одно и то же говоришь: не помнишь, не признаешь… Я удивляюсь, как ты-то еще людей узнаешь. Сколько раз здесь был и ни разу тебя трезвым не видел… А ведь лучший в поселке был токарь!
- Ты все на выходные приезжаешь, - нашелся Александров. - В будние дни я тверезый, укуси тя вошь!
- Где сейчас работаешь-то? - спросил Абросимов. - Или тунеядствуешь? Кому нужен пьяница-то?
- Мы - земля, Паша, - куражился Борис Васильевич. - На таких, как я, Расея-матушка держится. Были бы руки, а работа всегда найдется.
- А голова, выходит, ни к чему? - вставил Казаков.
- Это тебе, Вадя, голову нельзя травмировать - куска хлеба лишишься, а мне башка для равновесия нужна. Мои думы короткие, как мышиные хвостики: бутылку бы да приятеля для душевной беседы…
- Из промкомбината-то прогнали?
- Вот ты попрекаешь меня водкой, Павел Дмитриевич, - обиделся Александров. - А не спросил, почему я горькую пью. Душа свербит: женка от меня ушла, дочка тоже за версту обходит… Тут и святой с горя горького запьет!
- Потому и ушли, что пьешь, - заметил Абросимов. - Красивый мужик был, а на кого сейчас похож? Глаза белые, нос красный…
- Рано ты меня хоронишь! - хорохорился Борис Васильевич. - Нынче пью, а завтра брошу!
- И это я не раз от тебя слышал, - обронил Абросимов. - Не бросишь ты, Боря, крепко тебя бутылка за горло взяла!
- Это я ее за горлышко держу! - пьяно рассмеялся Александров.
Вадим Федорович молчал. Он присел на скамейку и прислушивался к разговору. Когда он здесь зимой жил, Александров частенько заходил к нему стрельнуть на бутылку красного, а то и просто почесать язык. Он не обижался, если ему и отказывали, садился на порог - стул отодвигал в сторону - и, встряхивая кудрявой головой, будто отгоняя назойливую муху, принимался философствовать: почему, дескать, русский мужик пьет? Да потому, что ему наливают. Хорошего продукта в магазине не найдешь, а водка-вино всегда стоят на полках, бери и пей сколько душа пожелает… А душа желает до отказа, пока ноги держат. Ведь ежели разобраться, то пить - это еще потяжелее, чем у станка вкалывать. Водка, она много сил от человека отнимает. Радости - на час, а горя - на неделю. Послушаешь Александрова, так он все понимает. Все понимает, правильно оценивает, а все равно пьет.
Вот и сейчас Борис Васильевич, найдя слушателя в лице Павла Дмитриевича, принялся распространяться о тяжелой мужицкой доле в наше время…
- …Баба, она теперь на мужика плюет с высокой колокольни! Чихать на него хотела, на мужика. Чуть что - забрала детишек и вон из дома. А то и самого хозяина на порог не пустит. А наша власть за бабу горой! Попробуй поучи ее маленько, тут же участковый на мотоцикле с коляской подскочит - и в Климово. А там разговор короткий: получай, сердешный, десять или пятнадцать суток и чини милицейский гараж или печь в отделении перекладывай. А то двор подметай. Там завсегда работенка найдется… Не боится баба мужика, а отсюда и все неприятности наши! Забыла церковную заповедь: да убоится жена мужа своего! Поругаешься с женкой, душа распалится - ну и куда идти? Чтобы остудить душу-то. Ноги, глядишь, сами собой ведут в магазин, а там завсегда найдется добрый человек, который бутылку купит, ежели у самого в кармане пусто… Вот куда мне нынче податься? Сын давно уже служит на стороне. Летчик он, на реактивных летает. В год раз наведается, и то спасибо. Ваня-то не в меня: в рот не берет проклятую! Но меня понимает, сочувствует… Надо, мужики, душу мою понять, а душа горит-пылает! Выпить просит… Я уж бутылку и не прошу, а стаканчик поднесете?
Павел Дмитриевич взглянул на Казакова: дескать, как быть?
- Нет, Боря, не поднесем мы тебе стаканчик, - сказал Вадим Федорович. - Во-первых, хватит тебе, а во-вторых, преступление это - подносить тебе. Я поднесу, другой, третий… Напьешься ты как свинья, а наутро меня же проклинать будешь.
- Это верно, - ничуть не обидевшись, согласился Александров. - Лучше бы оно, это утро, и не наступало… Коли денег нет, не опохмелишься. А лежать на полу и глядеть в плывущий потолок ох как тяжело, братцы!
- Иди проспись, Борис, - посоветовал Абросимов.
- Жалеете, значит? - вдруг заартачился Борис Васильевич. - А вы всех пьяниц пожалейте! И поломайте головы, почему их так стало много на Руси. Раньше-то так люди не пили! Да и дурачков было мало - на две деревни один, а сейчас только у нас, в Андреевке, четыре…
- А ты умный? - усмехнулся Павел Дмитриевич.
- Умом меня бог не обидел, а вот глотку луженую определил мне, значит, пью я сразу за троих… За вас обоих, братцы Абросимовы! Как Христос, страдаю за народ! Понимать надо, а вы… Эх, да что толковать. Воробей торопился, да невелик родился… Видно, каждому из нас на роду свое написано: тебе, Вадим, книжки писать, тебе, Павел Дмитриевич, людьми командовать, а мне - быть горьким пьяницей… Когда тверезый, я есть земля, а как напьюсь, так над ней, землей, воспаряю, и тогда мне сам черт не брат!
Подал каждому руку, взъерошил на голове волосы и твердо зашагал в противоположную от своего дома сторону. Постепенно его шаги замедлились, он остановился, ругнулся себе под нос и снова вернулся к ним.
- Пойду ночевать в будку путевого обходчика… - сказал он. - Когда-то твой дед Андрей Иванович там дежурил, а теперь, как поставили светофоры, будка пустует…