Что делать дальше? Куда брести? Может быть, тачку взять и к Вовке Барлахскому закатиться? Ведь там у него дверь скрипит и хлопает до самого утра. Он вышел на Восстания и несколько минут смутно созерцал высотный дом, что зиждился над площадью плечистым чертогом. Там друг его жил, живет и будет жить, Толя Королев, заместитель министра иностранных дел СССР, поэт. Роберт заполнил собой телефонную будку, почему-то почувствовал симпатичный уют. Никогда не найдут меня здесь ищейки Хруща!
Трубку взяла Марина, жена дипломата. "Старуха, ты звучишь, как жена дипломата, а на самом деле ты хорошая девка, просто классная девка", - доверительно сообщил ей Роберт.
"Толя, это он!" - крикнула Марина в глубину квартиры. Послышались поспешные шаги. Королев взял трубку и сразу же спросил: "Ты где сейчас находишься?" Роберт хохотнул: "Мы стоим на площади Восстания. Вихри мятежные веют над нами. Собираемся стреляться. Прошу тебя быть моим секундантом. Понимаешь?" Королев спокойно подтвердил прием: "Понимаю, понимаю. А с кем ты там… хм… собираешься… ну?.." Роберт охотно пояснил: "С Аполлоном. Он у нас в секции считается снайпером. Поэтому так важно твое присутствие". Ковалев сказал: "Так, - подумал и добавил: - Жди меня возле третьей скамейки в нашем скверике. Хорошо, что ты позвонил: я как раз собрался прогуляться".
Роберт уселся на этой третьей скамеечке, опустошил очередной "мерзавчик" и неожиданно заснул. Не прошло и десяти минут, как в аллее появился замминистра Анатолий Королев, высокий и тонкий, в парижском пальто и в ондатровой шапке пирожком. Когда он приблизился к спящему, тот улыбался и повторял: "151–5151. 151–5151…" Анатолий присел рядом и похлопал его по засыпанному снегом колену. Роберт вздрогнул и очнулся. Первые секунды лицо его выражало недоумение.
"Толя, ты откуда взялся?"
"Роб, в этом мраке ты похож на посыпающего голову пеплом. Где твоя шапка?"
Роб вытащил из кармана вязаную лыжную шапочку и натянул ее на уши, став похожим на огромного ребенка.
"Старик, Анка и Ритка сходят с ума, ищут тебя по всему городу. В общих чертах мы уже знаем, что произошло в Свердловском зале, однако расскажи мне то, что ты запомнил".
Роберт всем корпусом повернулся к нему, обдав ароматом всех упомянутых, то есть употребленных выше напитков.
"Старик, я никогда не думал, что глава нашей страны окажется таким хамом".
Королев вздохнул: "Ну, ты же знаешь, какие университеты у него за плечами".
Роберт вдруг вскочил, стал нервно ходить вокруг скамейки, дышать на ладони, растирать их и тут же набирать пригоршни снега и растирать лицо. Королев внимательно смотрел на него. Он понимал, что Роб по дороге из Кремля где-то основательно выпил, впал в размягченное ироническое состояние, однако пытается сейчас собраться, отрезветь, чтобы рассказать обо всем с подробностями. Так и получилось. Роберт, молчаливый Эр, вдруг торопливо заговорил, он говорил без всякой последовательности, все смешивая в кучу, вытаскивая одну за другой какие-то запечатлевшиеся детали позорного сборища.
Позорного для всех: и для Никиты, и для Политбюро, и для писателей, и для меня, а для меня особенно. Я просто обосрался. Не знал, как себя вести. Ведь я никогда не был в таких переделках. Меня всегда кто-то прикрывал, старик, ведь ты, конечно, знаешь: то мама Вера, то отчим, то друзья, а главным образом - стихи! Черт его знает, может быть, выбросить все эти стихи, наняться в истопники? Знаешь, я никогда уже не отмоюсь от позора. Почему я позволил ему издеваться надо мной, окликать как собачонку? Почему я не ударил кулаком по трибуне? Не одернул невежду и хама? Почему он вытаскивает из своей папки "Малаховскую Беатриче" Антоши Андриатиса и читает ее своим корявым языком, приписывая мне? Ты помнишь этот стих, Толь?
"Конечно, помню, - проговорил дипломат. - "Стоишь, глаза косые, / На блузке видит взгляд / Всю дактилоскопию / Малаховских ребят…" Классные стихи!"
Роберт продолжал размышлять вслух. Что с ним стало, с этим Хрущом? Если он собирается восстанавливать сталинизм, на кой черт он разоблачал Сталина? Что это за странное предательство? Зачем оно ему? Может быть, у них у всех - ну, ты знаешь, о ком я говорю, - может быть, ими всеми движет какая-то неизученная еще страсть к предательству? К предательству, сопряженному с борьбой за власть? Может быть, они вовсе не о стране пекутся, не о народе измученном, а только лишь о власти своей? А для власти готовы на все: нужна либерализация - дают подышать. Нужно закручивание гаек - давят до посинения. Знаешь, старик, в этом ключе я и себя объявляю предателем. Я предаю свои пафосные антипредательские стихи, как будто это просто стая воробьев у меня изо рта вылетела. Вот, ты помнишь мои стихи о вере?
Я -
сын веры в труд человека.
В цветы на земле обгорелой.
Я -
сын веры!
Веры в молчанье
под пыткой.
И в песню перед расстрелом.
Какое право я теперь имею декларировать эту веру, если я испугался какого-то анекдотичного субъекта, воплощения всеобщей тупости, который мной командовал, как хотел: идите! Садитесь! Аплодируйте! Молчите в тряпочку!..
Он замолчал и уставился в сторону Садового кольца, которое излучало неопределенное красновато-матовое свечение и изрыгало грохот бесконечных, неизвестно с какой целью несущихся пустых и грязных самосвалов. "Послушай, Роб, - проговорил Королев. - Я хочу тебе напомнить еще пару строчек из этого стиха:
Веры не в бога,
не в ангелов,
не в загробные штуки!
Я -
сын веры в солнце…
Знаешь, я хотел бы тебе посоветовать еще раз подумать над этими строчками. Ведь мы все-таки не принадлежим к цивилизации солнцепоклонников. В государстве ацтеков Солнце требовало человеческих жертв. Люди тысячами стояли в очередях на умерщвление. А мы пожертвовали миллионами ради революции. Кажется, хватит. Жертвоприношение не повторится. Солнце - это глаз Бога; поэтому ты и веришь ему. А Бог - это вся Вселенная, в которой есть люди. А ангелы - это и есть те "загробные штуки", в которые ты не веришь. Духи, проникающие к сущим. Знаешь, где я этой премудрости набрался? В разговорах с великим физиком Кристофером Томмом, в Кембридже. Он абсолютно серьезно верит во все, во что ты не веришь, и во все, во что ты веришь. Теперь сравни все это, совершенно безбрежное в своей непостижимости, с воплями осла, которому колючка попала под хвост. Сравнил? Помогает?"
Роберт расхохотался и долго не мог остановиться. Анатолий Королев смеялся в унисон, однако прислушивался, не мелькают ли в хохоте Роба нотки истерии. Нет, не мелькали. Обнявшись за плечи, они медленно пошли в сторону подъезда. Королев позвонил из телефонной будки домой. Оказывается, Анка и Ритка уже приехали к ним и ждут Роберта, чтобы вернуть его в лоно. И все там хохочут как сумасшедшие: "В лоно! В лоно!"
"Но что же мне делать теперь, Толь? - спросил совсем протрезвевший Роберт. - Как жить в литературе?" "Живи так же, как и жил, - сказал замминистра иностранных дел (в скобках сообщаем, что он вовсе не был вторым номером в этом министерстве; там таких вторых было восемь персон). - Пиши стихи, Роб, и посылай их в журналы. Уверен, что тебя будут печатать. Ведь ты кумир, Роб. Тебя обожают массы".
"Это верно, - он почесал затылок. - Сегодня, не поверишь, на улице Горькой потрясающая девчонка бросилась мне прямо на шею".
"Вот в это я верю, мой друг".
На следующий день, восьмого марта, циклон продолжал бедовать над Москвой. У Антоши Андреотиса ондатровая шапка совсем промокла и стала напоминать усевшегося на великолепную поэтическую голову водяного зверька. К счастью, он уступил настояниям отца и влез в его галоши. Теперь можно было переть напролом через снежные лужи и поднимать буруны.
Пока двигался к Кремлю через Красную площадь, вспоминал недавнюю Америку, ее удивительную зиму в Коннектикуте, где небо отличалось непогрешимой морозноватой голубизной, где на деревьях еще висели желтые и красные листья, оставшиеся от "индейского лета", и где значительная часть населения в цветных шарфах и перчатках, однако в летних курточках и тапочках, с энтузиазмом бежит на площадь в кампусе, где выступает похожий на американского студента поэт, приехавший из страны большевиков.
Мальчик, скажет,
Ах, какой у вас акцент!
Закажите мне
Мартини и абсент.
Нет, мир все-таки неплох: в нем масса всяческих вещей, вызывающих жгучий интерес, и вместе они составляют колоссальный калейдоскоп, в котором может разобраться только поэт. Быть поэтом - это здорово: все время трясешь эту грандиозную штуку, этот мир, и возникает что-то надмирное, подмирное и замирное. Неплохо также ощущать себя первым мастером вещей, виртуозом слов и глоссалий. Совсем неплохо быть первым гроссмейстером в цеху, чтобы все оборачивались, когда ты входишь. Ты можешь всякого из мастеров подбодрить. Вчера надо было подбодрить Робку Эра; очень жаль, что ты в толпе проскочил мимо. Сегодня обязательно подойду и положу ему руку на плечо, которому под стать только моя макушка. Старик, скажу я ему, остынь и не вертись среди смятых простынь. А тот, кого зовут Аполлон, это не он, не бог, не слон, а тот, кого не пустят в салон, возникший среди пустынь. Надеюсь, остынет и круглый хрущ, который не так уж могущ.