Отец Филарет скромно поклонился и вышел из келийки, а я остался у окна, продолжая любоваться расстилавшимися передо мной красотами. Этим, впрочем, пришлось мне заниматься недолго. Где-то совсем близко внезапно раздался сухой и характерный звук удара по сухому дереву – звонкий, приятный и в то же время какой-то настойчивый и упорный. Это ударили в традиционное монашеское било, почти исчезнувшее за последние века в монастырях России, но еще сохранившееся в обителях Афона и частично Балканских стран. И удивительно искусно ударял в это било невидимый мне инок, по-видимому, в совершенстве постигший своеобразную тонкость этого своего послушания. Стуки в било раздавались сначала с большими перерывами, заставляя ухо подолгу выжидать следующего удара, но затем они переходили в настоящую дробь, то мелодично повышавшуюся в своей силе, то постепенно ниспадавшую до подлинного деревянного "шепота", постепенно замиравшего и заканчивавшегося полным молчанием. Но последнее оказывалось только временным: проходили минуты, и умершие, казалось, звуки вновь воскресали с торжествующей живостью и силой. Так повторялось три раза. Затем, вслед за последней остановкой била, раздался удар в большой колокол, за которым вскоре начался перезвон, призывавший к вечернему богослужению.
Не прошло и нескольких минут, как раздался стук в мою дверь: за мной пришел посланный от наместника добродушнейший отец Исайя. Ему было поручено проводить меня в храм, где уже началось торжественное богослужение. И уже через несколько минут я с ним вошел в полутемную церковь, переполненную молящимися и по-праздничному украшенную зеленью; пол тоже был посыпан ей в изобилии.
Совсем необычное впечатление производила толпа богомольцев, наполнявшая небольшой храм: все это были монахи разного возраста. Но в то же время не были эти иноки похожи и на братию одной и той же обители, подобно тому, как это приходится наблюдать в монастырях. В толпе "гостей" Крестовской обители можно было видеть разнообразных монахов-странников, едва прикрытых обветшавшими от времени рясками, обутых в самодельную, сильно поношенную обувь и чуть ли не по самые глаза обросших густыми волосами. Это были странники-сиромахи, которые десятками лет ведут на Афоне скитальческую жизнь, вечно паломничая от одной обители до другой, живя подаянием и не принадлежа ни к какому определенному братству.
– Сиромахи точны, как календарь, и твердо знают, когда и в какой обители престольный праздник, – пояснил мне отец Исайя. – Помолятся они на торжестве, покормятся, а там, глядишь, снова идут куда-нибудь в противоположный край Афона, чтобы поспеть на новый праздник, к новым милостям. Так и живут они всю жизнь свою на Святой Горе, н у, право, как птицы небесные. Порой и не знаешь, где и как умирает такой сиромах. Бывает, что и в лесных дебрях отдает Господу душу свою…
Было 6 часов вечера, когда началась всенощная. Афонское бдение под храмовый праздник – это нечто особенное, производящее неизгладимое впечатление и требующее от непривычного человека большого запаса сил и выдержки. Обыкновенно такое бдение продолжается 8–9 часов, после чего почти немедленно совершается ранняя литургия. Таким образом, вся предпраздничная служба поглощает до 12 часов. Эти долгие службы я выстаивал довольно бодро и без особого утомления; обычно не присаживался в стасидии, что разрешается в известные моменты и монахам. И в этот раз, невзирая на утомление от многочасового пути и томительной жары, я, хорошо освежившись холодной водой, как-то прибодрился и весь был исполнен духовной свежести и силы. Всю вечернюю и ночную службу я выстоял бодро, внимательно следя за чтением, наслаждаясь своеобразными афонскими напевами.
Мерцали свечи, менялись чтецы, входили и выходили темные монашеские фигуры, тихой волной уносились во тьму ночи звуки песнопений и все чаще и громче раздавались вздохи утомленных старцев. А я, не примечая времени, с интересом присматривался и прислушивался ко всему окружающему и благодарил Бога, что привел меня на Святую Гору. Когда же слишком одолевала духота, выходил на терраску и глядел в бездонную пропасть южной ночи и освежался соленоватым воздухом моря, который доносил тихий ветерок вместе с ароматом афонских растений… Но вот литургия окончилась, и, приложившись к кресту, вышел я на монастырский двор, по которому рассыпались гости. Порой они соединялись в небольшие группы "старых знакомых" и вполголоса обменивались своими впечатлениями.
– А, отец Нафанаил! – донеслось до моего слуха из соседней группы. – Вот и привел Господь встретиться снова… А, почитай, не видались уже года четыре!
Я посмотрел в сторону говорившего и увидел древнего монашка, седого, как лунь, и стоявшего с таким же седеньким странничком в помятой скуфейке.
– Больше, чем четыре, отец Софроний! – ответил тот, кого звали Нафанаилом. – Помню, что повстречались мы с тобою в последний раз на Сорок Севастийских мучеников, а тому будет уже лет шесть. Я тогда еще с отцом Феофилом зырянином путешествовал по горе, вдвоем мы сиромашили… Да!
– Может и так, отец… Время-то бежит у Господа и нас к покою могилки приближает. Ну, а где же спутник-то твой. Теперь припоминаю и его, зырянина-то этого.
– А почил Феофил-то мой… давно почил. Вскоре после той нашей встречи почил. В больнице у ильинцев конец свой земной обрел… Там и погребен бысть. Вот теперь один я и странствую.
Пока хозяева суетились в трапезной около больших столов, приготовленных для угощения многочисленных гостей обители, решил я воспользоваться свободным временем и осмотреть усадьбу Крестовской келлии, в чем мне много помог старичок-монах, показывавший замечательные уголки их обительского хозяйства. И я с удовольствием осмотрел виноградники, огороды и вместительные цистерны для собирания дождевой воды, столь необходимой для питья, изготовления пищи и правильного огородничества на горных высотах. И при виде этих доказательств упорного и подлинно-вдохновенного труда крестовских иноков, добровольно ушедших для подвига и труда на Святую Гору, я не мог удержаться от выражения волновавших меня чувств шедшему со мной старцу. Но мой провожатый в ответ на мои похвалы только кротко улыбнулся и слегка махнул рукой:
– Ну, чему уж там учиться у нас! – проговорил он тихо. – Немало есть в миру людей, во много раз лучше нас, недостойных и грешных, мнящих себя близкими к Богу. А к кому он ближе на самом деле – только ему самому и ведомо! Что же касается трудов наших, то и они без его помощи не совершаются… Всё Господь помогает.
Вслед за виноградниками и огородами добрый старец провел меня к усыпальнице, примитивной и крошечной. На Афоне вообще все монашеские усыпальницы устроены по одному образцу и подчиняются одним правилам, т. е. трехлетнему пребыванию монашеского праха в земле и последующему водворению его костей в особое помещение для вечного упокоения.
– Вот это все наши "бывшие" – объяснил мне старец, указывая на правильно сложенные в усыпальнице кости. – Земля еси, в землю отыдеши, аможе вси человецы пойдем…
Пока я в раздумье стоял около открытой двери усыпальницы, из нее вышло жуткое существо в поношенной ряске, с суровым выражением землистого цвета лица, окаймленного жидкой седой бородкой. Это был старец, приставленный к усыпальнице и неизменно пребывающий в соседстве с черепами и костями своих бывших собратьев.
– Вот и отец Мелитон! – сказал мой спутник, добродушно кивнув вышедшему из склепа гробничему. – Блюдет кости скончавшихся и от зла их охраняет.
Но отец Мелитон даже не улыбнулся в ответ на слова добродушного старца.
С уважением отвесив поклон, молча я покинул "Мелитоновы владения". И уже вскоре находился на залитом солнечными лучами дворике обители, постепенно освобождавшемся от странников и других гостей, направлявшихся занимать места за праздничными столами.