Сёме не шло на ум нужное слово. Он - клокотал. Он глядел в окошко иллюминатора и следил за тем, как стремительно уносится вниз и наконец низвергается в бездну эта абсурдная, несусветная страна, со всем ее скарбом лесов, полей и рек, со всем ее садомазохистским комплексом, со всем, что воистину уж чем-чем, а умом никак не понять.
Почесывая молодой шрам на щеке, Сёма чувствовал, как тяжесть, давившая на его сердце уже несколько дней, постепенно отпускает, устремляется к земле, ее породившей, и, рухнув, превращается в каменоломню…
По этой каменоломне блуждают злые духи отчаяния и тревоги.
По ночам они воют страшными голосами. Но местные жители, озабоченные собственными делами, уже не слышат, не замечают их.
Получив багаж в аэропорту Кеннеди, Сёма поймал себя на том, что непрестанно бубнит дурацкую, совершенно пустую песенку. "Ах, Конечек мой Конек, мой Конечек-Горбунок", - мусолил Сёма, дотягивая до конца и начиная по новой.
Разозлившись на себя, он купил пепси-колы, набрал ее в рот и проглотил только тогда, когда, плюхнувшись на сиденье такси, кинул небрежно шоферу:
- Угол сорок восьмой и Медисон, плиз!
1995
ЛЮБОВНЫЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА
Сказать, что Люба не любила Мраморнова, значило бы вынести поспешное суждение. А ведь она именно что твердила это себе постоянно всю дорогу, пересаживаясь с поезда на электричку, с электрички на автобус: "Я его, конечно, больше не люблю, все в прошлом, и еду я вовсе не поэтому, но мой долг как его бывшей жены, как христианки…"
Эта идея пришла к ней тотчас же, как только она, встретив на улице его сестру, узнала, что у Петра был обширный инфаркт, так что его увезли по скорой, положили в реанимацию, и он уже вторую неделю в больнице - да там же, в райцентре, где он и живет, больница там одна. "Надо ехать", - решила Люба. Но ночной бессонный голос спросил: "А зачем? У него там жена, взрослые дети, а тут ты - здрасьте вам, я ваша тетя. Подумают еще, что ты его обратно себе заполучить хочешь". "Да нет, - ответила ночному посетителю Люба. - Семью рушить я не собираюсь. Но о христианстве должна я ему хоть что-то объяснить, так? Ведь умрет нехристем, не приведи Господи. Евангелие ему привезу, а то - где он возьмет? Да и вообще - погляжу, попрощаюсь". Незримый гость хмыкнул: "Да ладно заливать! Едешь, потому что это для тебя повод увидеть его: как он, что, какой. Сама-то его любишь до сих пор".
И вот тут она и заладила: "Я его, конечно, не люблю, но…"
Всю ночь не спала, проплакала, Мраморнова вспоминала. А под утро пошла к морю, подышала воздухом, в котором всегда или надежда, или отчаяние, ничего иного как будто в нем больше и нет, и удостоверилась: все-таки в нем надежда. И противный ночной голос замолк…
Ехать, ехать, но ведь ехать-то тоже надо с умом. А то ведь, не ровен час, не узнает он ее. "Петр Дмитриевич, к вам посетительница". "Кто такая?" Начнет вглядываться, искать в глазах ли, в чертах подсказку, а то и вопросы начнет задавать наводящие… А потом, когда тайна сия останется за семью печатями, так просто и спросит: "Простите, а вы - кто?" Вот ужас-то! А ведь такое вполне даже вероятно.
А что? Три года они были вместе, а больше двадцати лет вообще не виделись. Одно дело - Люба двадцатидвухлетняя, а другое - когда ей вот-вот сорок пять бабахнет. Вот эти седые, уже жесткие волосы, знавшие лишь железные шпильки да черные аптечные резинки, эти огромные мешки под глазами - под левым железа, что ли, вспухла слезная - прямо вздутие какое-то. На скулах припухлости, как при больной печени. Эти глубокие морщины - впадины от носа к губам вниз - признак отсутствующих задних зубов. Сбоку вон - два железных зуба вставных. Ну ладно, если не очень улыбаться, то их, пожалуй, и не видно. А передние? Господи, гнилые, что ли, больные - вода у них, говорят, на взморье плохая - зубы от нее желтеют. А ведь Люба не курит, кофе не пьет, чай - и тот ни в какую, травы заваривает. Но ведь воздух у них - шикарный воздух-то, курортный, морской, а она вся - бледная какая-то, желтая, черная - не поймешь.
А фигура? Ведь и ест-то - так только: перехватит кусочек и хорошо, но сала, сала: тут складка, там складка. Господи, не выправишь всего!
Так Люба, может быть, впервые за последние двадцать с лишним лет рассматривала себя в зеркало и сокрушалась, ужасалась, даже поплакала.
Достала альбом с фотографиями юности - тут она такая, какой должна была запомниться Петру: взор ясный, чистый, блестящие черные волосы в мелких завитках у лба, уложенные в пучок. На артистку Заботкину похожа. Где теперь эта артистка? Аккуратный овал лица, нос прямой, точеный. Ну, нос, положим, и остался таким, ничего ему не сделалось. А вот фигура - стройная, подтянутая, где она?
А тут и Мраморнов рядом с ней. Симпатичный, ничего не скажешь, красивый. Глаза большие, умные. И бас. То есть, баса, конечно, на фотографии не видно, но голос она вспомнила отчетливо, лишь на лицо глянула. Вроде бы и не крупный он мужчина - поджарый, среднего роста, а такой шикарный у него бас.
А сам какой был - интеллигентный, представительный, умный, обходительный - пальто всегда подавал, если женщине, руку протягивал, если из трамвая. Понятно, что такого и уведут. Всегда найдется какая-нибудь, а Люба вечно растяпа. Ведь он ей так и говорил с нежностью: "Растяпа ты моя!"
Ну и пожалуйста: уехала она после института на два месяца на практику в Сибирь, возвращается, а он накупил всего - цветов, вина.
- Сядем, Люба, - говорит, - есть разговор.
И та-ак посмотрел. А она говорит:
- Миленький, ты-то как, соскучилась я. Всю практику о тебе протосковала!
А он говорит:
- Не надо, Люба, позабудь. Мы прожили с тобой хорошо. Честно. По-студенчески скромно. Радостно. Но, понимаешь, это не то. Ты - хороший друг, товарищ, даже слишком хороший, Люба, дорогой мой человек, но… я не чувствую, что ты - женщина. Понимаешь?
Люба совсем даже не понимала, но согласно кивала.
- Ну, вот ты приехала, и мне хочется тебя обнять, поцеловать, но… как сестренку. И рассказать что как на работе. Как товарищу. И ты все поймешь. А потом, дорогой мой человек, мне хочется встать и пойти к жене, к женщине. Пусть ничего не понимающей, глупой, вздорной, капризной… Ну, теперь поняла?
Люба вновь закивала. Она поняла только, что он говорит о ней как-то очень хорошо, с теплом, уважительно, но она все не могла это увязать с какой-то капризной женщиной. Она смотрела на него доверчиво и улыбалась.
И тогда он занервничал, встал из-за стола, заходил по комнате туда-сюда. А комната маленькая - три на четыре, ходить особенно некуда. И поэтому получилось, что он как-то вдруг заметался в этой тесноте.
- Словом, у меня есть женщина, - вдруг сурово произнес он. - Я к ней должен уйти.
- Любовница? - выговорила она стыдное слово, покраснела и засмеялась.
- Пусть так. И мы с тобой вместе больше жить не можем. Мы должны развестись. Но ты - всегда будешь моим лучшим другом, - пообещал он. - И если у меня случится несчастье, я приду к тебе, дорогой мой человек. А ты - знай, что у тебя всегда есть я.
Вот так благородно он тогда ей все сказал, во всем признался, не лгал, не скрывался, не дожидался разоблачения.
И Люба потом видела его на набережной с выбеленной перекисью блондинкой. Она была в гофрированном платье в красно-белую полоску, препоясанном золотым пояском. И Мраморнов вел ее, обняв за талию и заложив большой палец за поясок.
А Люба пришла домой и только тут до нее наконец дошел смысл происшедшего. И она плакала, плакала и сама же себя уговаривала, самой же себе поясняла: "Ну, так она ж ему в пару, в пару!"
Прежде всего надо было срочно привести себя в порядок. Пошла к соседке-парикмахерше, та ей прямо на дому подчернила седину, подстригла, укладку сделала, маникюр заодно. Маску даже на лицо - клубника со сливками. Потом надо было, конечно, хоть как-то приодеться, а то у нее один хлам, старье серо-черно-коричневое. На работу так еще куда ни шло - чем скромнее на работе, тем лучше, тем больше к ней уважения. Работа такая. Люба - главный бухгалтер по ревизиям. Крупные предприятия ревизует. Сразу видно - честно трудится. Кофточки иные у нее даже с латками на локтях.
Есть, правда, один костюмчик симпатичный - джерси на золотых пуговицах, но - какая досада - побит молью: тут дырочка, там дырочка. Не пойдет. Вспомнила - у нее отрез лежал - еще на сорокалетие подарили - ничего, миленький: васильковый такой в мелкий белый цветочек, импортный. И весело, и неброско. Побежала к приятельнице по работе, попросила помочь раскроить.
Та достала выкройки. Выбрали наконец нужный фасончик: рукавчик такой пышненький - от самого плеча как бы крылышки, воротник большой белый, почти пелерина. Впереди две завязочки. Люба вспомнила - дома у нее были кружева: от немецкой комбинации неношеной можно отпороть и воротник оторочить. Раскроили на скорую руку - время-то идет, за ночь все сшили, кружева очень даже пришлись - голубые, нежные, с белой прожилочкой. И вот пока шили с приятельницей-то, та все в свою сторону клонила:
- Ой, любишь ты его, Любка, по всему видно, всю жизнь, наверное, ждала этой встречи…
А Люба ей:
- Если б я ждала всю жизнь, разве надо было бы мне так сейчас впопыхах бестолково собираться-то? Все было бы у меня уже приготовлено, да и себя бы побольше холила, следила бы, готовилась… Нет, я его, конечно, не люблю, но…