Вокруг проектов разгорелся жаркий спор. Подогретые выпитым лицеисты, среди которых был и я сам, дошли до такой степени экзальтации, что и самый смысл своего существования видели уже исключительно в том, чтобы служить этому литературному и патриотическому культу, нами же и сотворенному. Желая придать торжественности общему решению, мы приказали подать салатницу, полную пунша, зажгли эту адскую смесь, встали в кружок, протянув руки над синим пламенем, и хором произнесли клятву - с такой убежденностью и таким благоговением, будто находились в царскосельской церкви. Затем каждый выпил свою чашу до дна и - разбил ее о стенку.
Когда мы расходились по домам, колени наши были нетверды, а головы пылали, словно в лихорадке. Нам казалось, что наше братство стало еще крепче, еще тесней, чем было в стенах обожаемого нашего Лицея. Мы стали не просто группой друзей, мы стали членами одной семьи, одного клана. Назавтра я отправился к ювелиру и заказал ему пятнадцать железных колец с печаткой, на шатоне попросил выгравировать инициал "П", под ним - "1799–1837" - две даты, между которыми вместилась короткая и прекрасная жизнь нашего кумира. Получив заказ, я тотчас же разослал с курьерской службой эти кольца "доблестным рыцарям" нашего тайного ордена.
Однако удовлетворения сделанным не было, радости эта церемония посвящения не принесла - шло время, а в моем мозгу все так же пылал "пламень голубой" пунша. Пушкин, мой драгоценный Пушкин, стоял у меня за спиной, подталкивал меня, требовал, чтобы я исполнил свой долг перед ним, чтобы отомстил за его гибель. Но я еще колебался.
Однажды ночью, то впадая в дрему, то внезапно просыпаясь, я внезапно почувствовал, что на меня снизошло озарение - нервы мои тут же расслабились, будущее прояснилось. Столь озадаченный, столь смятенный совсем еще недавно, я ощутил вдруг, что целью моей жизни отныне станет безотлагательная и сказочная, поистине сверхъестественная миссия: я должен отправиться в Париж, встретиться там с Жоржем Дантесом, объяснить ему его вину и убить негодяя. Нет, не на дуэли, а неожиданно для него, пристрелить как бешеную собаку. Этот благородный поступок исправит ошибку судьбы и вызовет в мой адрес восхищение всех моих сограждан. А может быть, я и рожден-то на свет только ради того, чтобы совершить этот священный акт возмездия? Возможно, быть поборником справедливости, орудием мести - единственное мое призвание, именно в этом причина моего появления на свет Божий?
В течение нескольких недель я только и делал, что обдумывал свой грандиозный план. Стоило сомнениям закрасться ко мне в душу, я тотчас же прикладывал губы к шатону железного своего перстня, счастливое это соприкосновение проливало прохладу на мою воспаленную голову, и я чувствовал себя в раю. Матушка ни о чем не подозревала. А я готовился к прыжку в пустоту.
В день, когда мне исполнилось двадцать лет, я пожаловался на необычайную усталость, притворился, что меня одолевает кашель, и в конце концов объявил, что нуждаюсь в отдыхе и лечении. Где? В какой-нибудь теплой стране - скажем, во Франции… Испуганная донельзя матушка безотлагательно вызвала доктора Гольдмана. Сей милейший эскулап, оказавшийся не в силах вылечить мою сестренку, когда бедняжка умирала от скоротечной чахотки, поостерегся на этот раз выказать неуверенность или же увернуться от ответа. Он так боялся второй смерти на совести, что простучал мои спину и грудь лишь ради проформы и вынес заключение: молодому человеку срочно и настоятельно требуется полный покой с длительным лечением в теплом и сухом климате. Предложил на выбор Крым и юг Франции. Я, натурально, выбрал второй вариант. Матушка, конечно же, согласилась и - проливая слезы, испуская тяжкие вздохи и осыпая меня полезными советами - принялась готовить мой отъезд. Мы договорились, что я остановлюсь в санатории некоего доктора Лежандра, считавшемся наилучшим местом лечения для легочных больных. Но я оставил за собой право - до того, как обоснуюсь в Ницце - некоторое время пробыть в Париже, якобы для того, чтобы поклониться красоте этого города и посетить несколько театров. Матушка сей же час предложила, что поедет со мною, однако ее присутствие помешало бы выполнить истинную мою задачу, потому я постарался втолковать любящей моей родительнице, насколько бессмысленно это новое ее путешествие. В душе матушка была даже и рада, ибо ей не терпелось принять участие в санкт-петербургских светских развлечениях нового сезона, так что уговорить ее оказалось вовсе не трудно.
И я собрался в путь один.
Соответственно намеченному мною плану, я должен был отправиться морем из Кронштадта в Штеттин, там сесть в поезд и доехать на нем через Берлин до Парижа. Дата начала моего плавания была назначена: 15 октября 1869 года.
Накануне я в последний раз собрал своих братьев по железному кольцу. Хотя атмосфера на нашем прощальном ужине царила самая что ни на есть теплая и непринужденная, настоящей своей цели я товарищам не открыл. Пусть она останется тайной - нашей общей тайной, тайной, которую будут знать только Бог, Пушкин и я! Глядя на мое серьезное лицо, все и так поймут, что намерения у меня самые что ни на есть основательные, что одержим я планами, можно сказать, грандиозными… Мы расстались с однокашниками, и я двинулся по улице, чувствуя себя солдатом, которому предстоит выйти под открытый огонь противника. Что со мной станет? Прославлюсь? Погибну? А может быть, мне суждено сразу и то и другое? Дуэли не будет, но разве Жорж Дантес позволит застрелить себя, как дикого зверя? - нет, конечно же, он использует все средства для защиты. Это молодость не боится смерти, старость еще как боится! И в любом случае замышляемое мной безумное предприятие - лучшее средство вывести из тени пока еще скромное, мало кому известное имя - Александр Михайлович Рыбаков. Мое имя. Обо мне узнают потомки. Ведь как было с писателем Лермонтовым? Он стал знаменит, когда написал мстительные стихи по поводу гибели Пушкина, а потом и его самого убил родственник одного из врагов поэта! Я готов, я тоже готов рискнуть своей свободой, самой своею жизнью ради того, кого избрал себе образцом для подражания, ради того, кто с первых дней в Царскосельском лицее стал моим Вергилием… Отомстить за него - вопрос душевной опрятности, вопрос морали, дело чести и совести, так как же я могу отказаться от этой мести!
Матушка проводила меня в Кронштадт, мы расстались на пристани. Корабль стоял у причала, пассажиры уже потянулись гуськом на борт, неуклюже поднимаясь по наружному трапу. Когда наступил мой черед, меня грубо оттолкнули от сходен носильщики с грузом. Заморосил холодный осенний дождь. Матушка раскрыла над головой черный зонтик с кружевом по краю и стояла, плача, у парапета набережной. Я подбежал к ней, нежно ее обнял. Никогда еще матушка не казалась мне такой маленькой, такой хрупкой. Когда я обнимал мою родную, когда прижимал к сердцу, мне казалось, будто я чувствую каждую косточку ее полудетского скелета. А она вдруг отстранилась, осенила меня крестным знамением и прошептала:
- Храни тебя Бог, Сашенька!..
Словно что-то поняла, о чем-то догадалась. Ну как мне было в тот же момент не подумать, не абсурдно ли это мое путешествие, не пожалею ли я о том, что делаю, едва оказавшись в открытом море. Тем не менее было уже поздно, поздно… Отступать некуда, незачем… да и не в силах я отступить… Огромные колеса с плицами, высокая труба, выпускавшая в небо сизый дым, команды морских офицеров, подаваемые в рупор, плеск волны - все приказывало мне: иди! иди вперед! Я стал рабом той самой свободы, которой так страстно желал.