Действительно, совсем недавно, перед поездкой в Монреаль, я бросил ему это в лицо, когда он категорично сказал, что моя мать может умереть в любое время. Я также сидел в его чистеньком кабинете, также за окном падал снег, и он также протирал салфеткой очки в роговой оправе. Правда, спортивный желтенький авто еще не был припаркован у ворот больницы. И, пожалуй, тон главврача был помягче. Он еще не мог поверить, что я улечу в Монреаль. А я не мог поверить, что моя мама вот так просто возьмет и умрет.
- Я настоятельно вам советую не уезжать, молодой человек, сказал он мне тогда.
- У меня важнейший матч! Меня некому заменить! - я возмутился, не понимая, как до него не доходит, насколько важна эта поездка.
- У вас впереди еще много матчей, смею надеяться. Но мать… Она у вас одна. И другой уже никогда не будет.
- Эта поездка не только моя личная прихоть, это… - я на секунду запнулся и выдавил впервые в жизни, - от этого зависит честь государства.
Я закашлялся от своих слов и покраснел от кашля. Он с интересом на меня посмотрел, и мне показалось, что в его глазах мелькнули насмешливые искорки. Хотя, возможно, это просто промелькнули солнечные блики в его очках.
- Ну, если честь государства. Похвально, что у нас есть еще мастера, которые так пекутся о чести страны. Правда, я всегда предполагал, что честь страны - это и есть честь спортсмена.
- Что вы хотите этим сказать? - сквозь зубы процедил я.
Он встал, приблизился к окну и тихо, мягко сказал, так и не обернувшись в мою сторону. Словно в последний раз хотел убедить.
- Ваша мать может умереть в любую минуту.
- Вы не господь Бог, чтобы это знать. Вы всего лишь один из врачей одной из больниц.
- Я очень хороший врач очень хорошей больницы, - так же тихо ответил он, не оборачиваясь, - Но я действительно не господь Бог. Ни я, ни господь здесь не помогут, но единственный шанс на спасение есть.
- Единственный шанс - это не так уж мало. Мы с одним шансом, бывало, выигрывали целые матчи. Шанс, мне кажется, вообще бывает в единственном числе. И в чем он, если не секрет?
- Не секрет. Это вы, как ни странно. Если вы останетесь… Если вы все-таки останетесь, - уже более чем настойчиво повторил он, так же стоя ко мне спиной, - ваша мать сможет еще пожить. Во всяком случае, на какое-то время вы сможете ей продлить жизнь. Смею вас заверить, у меня большой опыт и не только в медицине. Такое случалось…
- Это более, чем странно, - усмехнулся я. И с некоторым апломбом добавил. - Я всего лишь форвард. И опыта ни в религии, ни в медицине у меня нет. И вряд ли смогу ей помочь, сидя у больничной койки, от жалости сжимая руку. Помочь - это ваш долг и обязанность.
- Мне очень, очень жаль, что я уже ничем не могу помочь вашей…
Последнее слово я не услышал. Поскольку поспешно покинул кабинет.
Я сидел у постели матери, взяв ее за тонкую руку. Ее волосы, красивые, пышные, были разбросаны по подушке, которая пахла хлоркой. Ее глаза, огромные, голубые, по-детски смотрели на меня, словно о чем-то хотели спросить. Или попросить. Но я не спросил о чем, поскольку сам всегда просил у нее.
- Ты прекрасно выглядишь, мама, - сказал я то, что и положено говорить у постели больного.
Впрочем, я почти не лгал. Она не была похожа на умирающую. Разве лицо чуть бледнее обычного. А, возможно, это тусклая лампа на больничной тумбочке придавала вполне благородную бледность ее утонченному лицу.
- Ты едешь в Монреаль? - тихо спросила она, и мне показалось, что в ее огромных глазах застыл испуг.
- Ну конечно, мама. Ты же сама этого хотела - видеть своего сына победителем, - поспешно, слишком поспешно ответил я, словно подсознательно боялся возражений.
- Конечно, - еле заметно улыбнулась она. - Мой сын всегда будет победителем.
- Я только волнуюсь за тебя, мама, - сказал я то, что должен сказать любой сын.
- Но ты, надеюсь, не напьешься от волнения? - и вновь в этих глазах какая-то слабая надежда на правильный ответ.
Я ответил правильно. Как считал нужным.
- Ну что ты, мама! Ты меня с детства отучила запивать проблемы вином. Вино - удел слабаков и неудачников.
- И не станешь рыдать в подушку, если вдруг… - она вдруг умоляюще на меня посмотрела. И ее взгляд впился в мои глаза, словно пытался в них что-то увидеть.
- Ну ты что, мама. Ты меня научила никогда не плакать. Слезы ведь мешают стать победителем.
Мама повернула лицо к стене.
- Как многому я тебя научила, сынок… Только… Только…
- Что, мама? Ты что-то хотела сказать? - я погладил ее мягкие пышные волосы.
- Нет, сынок, ничего.
Она медленно повернула голову ко мне и стала внимательно разглядывать мое лицо, фигуру, словно пыталась запомнить.
- Как хорошо, когда люди уходят незаметно.
- Я посижу, когда ты уснешь, я уйду незаметно, - сказал я, не пытаясь вникнуть в смысл ее слов.
- Нет, ты уйди так, чтобы я тебя видела. Твою походку, твои жесты. Иди, Талик. Я хочу тебя видеть. К тому же тебе предстоит завтра важный перелет. Ты еще должен отдохнуть, да? Ну же, иди, - она еще сильнее вцепилась мне в руку, словно наперекор своим словам. Словно хотела сделать вызов и моей силе воли, и моей будущей победе, и моему сегодняшнему уходу и самому Монреалю.
Я осторожно освободился из ее цепких рук. И вздохнул.
- Ты как всегда знаешь все про меня, мама. И понимаешь меня больше, чем я сам себя понимаю. Я скоро вернусь, не волнуйся. И как ты всегда этого хотела, вернусь победителем. Ты дождись, мама.
Она мне ничего не ответила. Свет в палате потух. Она выключила настольную лампу. Она не захотела видеть, как я ухожу.
Я вернулся победителем, но мама меня не дождалась. И я не увидел, как уходит она. И куда. Мама навсегда осталась живой для меня. Но помочь в этой жизни она мне ничем уже не могла. И вряд ли прав был главврач, утверждая, что если бы я остался, то продлил бы ей жизнь. Мама бы в пух и прах разбила все его демагогичные измышления. И тут же бы успокоила мою совесть.
Иногда я ловил себя на чудовищной мысли, что злюсь на нее: ведь она оставила меня одного в этом безжалостном мире. Где я один должен решать проблемы этого мира. И некому было меня защитить от этого мира.
Весь мир она безжалостно свалила на меня…
Этим же вечером я пошел на кладбище вместе с Санькой Шмыревым.
Мы медленно двигались по заснеженной тропинке. Уже вечерело, сквозь мутное небо настойчиво пробивались первые звезды. Было тихо и безветренно, снежинки вяло кружились в зимнем воздухе, и, опадая на замерзшие могилы, мгновенно таяли. Мы всю дорогу не проронили ни слова. Я первым нарушил молчание, уже возле холмика, покрытого редкими венками. Здесь была похоронена моя мама. И я в это по-прежнему не верил.
- Как мало венков, - сказал я только потому, чтобы уничтожить раз и навсегда эту могильную тишину.
Мне было все равно, что говорить.
- Мало, - согласился Санька, сняв кепку. И снежинки падали на его стриженую голову. - Знаешь, Талька, я и сам удивился, что так мало народа было на похоронах. Твоя мама… Она была всегда такой общительной, веселой, красивой. Казалось, у нее столько друзей и поклонников. А оказалось…
- Может быть, все друзья и поклонники были слишком похожи на нее, - пожал я плечами.
- Ты о чем?
- Мама мечтала уйти из мира незаметно, легко. Знаешь, ей это почти удалось. И зачем из похорон устраивать бенефис? Она сама терпеть не могла чужие похороны, даже друзей. И всю жизнь их избегала.
- Ты так думаешь? - Санька внимательно на меня посмотрел.
- Я не думаю, я знаю.
- Тогда, ответь, зачем она устроила, даже оплатила похороны Альки, помнишь, той продавщицы мандаринов? Ну, помнишь, я тебе про нее рассказывал. Девушки, которую я любил.
Я похолодел. И от волнения стал дышать на руки. Этого не может быть, этого просто не может быть! Санька наверняка ошибается. Или что-нибудь перепутал.
- Знаешь, я твоей матери до гроба буду благодарен, - продолжал Санька. - У Али же никого не было. И твоя мама все взяла на себя. Знаешь, я тогда понял, что, оказывается, совсем ее не знаю. Она так плакала на похоронах.
- Но зачем? - прохрипел я. - Зачем ей это было нужно?
Я так сильно тер руку об руку, что они покраснели. И жгли.
- Я тогда спросил у нее примерно тоже самое. И она ответила, что все время покупала мандарины у этой девушки. И ей нравились и мандарины, и девушка. И еще… Она сказала, что считает несправедливым, когда уходят так рано. И вновь заплакала. Я, помню, успокаивал ее как мог. Представляешь, она пожалела уличную продавщицу. Кто бы мог подумать! Твоя мама… Всегда такая утонченная, такая изящная… Всегда окруженная дорогими вещами и влиятельными людьми. И уличная торговка. Странный альянс. Я, по-моему, ее видел тогда в последний раз… Живой. Как теперь помню. Хотя, сколько уже лет прошло? Такой же зимний вечер. Снежинки кружат в воздухе. Но у мамы твоей почему-то расстегнута шуба. Словно ее все время бросало в жар. Помню ее черное закрытое строгое платье. Такое простенькое, хотя она любила дорого одеваться. В этом же платье ее и похоронили, как она велела.
"Платье от Шанель, - усмехнулся я про себя. - Или все-таки нет? Или мама мне солгала? И в который раз?…"
- Так что… - Санька вздохнул и выдержал положенную паузу. - Видишь, как получается. Она была готова помочь первой встречной продавщице. А к ней на похороны никто не пошел.
- Ты меня обвиняешь, Санька?