Что ценно: паукам в голове нет дела ни до свадебного конвейера (тщетные попытки оправдания техпроцессов спаривания и репродукции), ни до жалеющих себя "плакальщиков", столетия напролет горюющих об истертых шкурках бессмертных – пока же ни живых ни мертвых, беспробудно спящих – душ… О, пауки при деле, всегда при деле, потому-то и затягивается занебесное лассо, потому-то в истории этой так много того, что называется жидкой соединительной тканью, циркулирующей в кровеносной системе тела животного… мы тоже, тоже приматы… Странное, действительно странное дежавю: С., будто на ретро-показе, боится смотреть в мою сторону… совсем как в предыдущей серии… Черт, черт!.. Но что значит смотреть в мою сторону? Где она? Не в том ли лесу, где ты, глупыха, каталась голышом в зарослях орляка и была совершенно счастлива, то есть молчала о своем счастье?.. Это потом, когда тебя отчислят-таки за непосещение (о, твои университеты: практической курс любви на покрытых полиэстером и велюром матах, освоенный блестяще, – зачет, малыш!), ты окажешься на кафедре фотомастерства и станешь сыпать такими словами как "драматургия", "свет", "композиция", "обработка", "монтаж", "эмульсия", "печатные технологии"… Это потом начнешь рассуждать о работах Анри Картье-Брессона или Эдварда Уэстона, экспериментировать с фильтрами и растолковывать мне, деревенщине, что фотоаппарат – часть твоего тела, лучшая, уникальная часть: с одной стороны, такая же как грудь или щиколотки – и вместе с тем иная, особенная… Этой-то самой частью тела ты и "протоколировала" кольцующихся, лишь изредка наводя объектив на скромную мою персону. Именно эта часть тела и дарила тебя силами живительного забытья: "Искусство переплавляет любую, абсолютно любую боль. Даже вызванную ежикопотрошением…" – странная фраза повисла в свадебном безвоздушье: я не знал, как реагировать. Усмехнувшись, ты принялась фотографировать захмелевших и откровенно пьяных гостей: все они, признаться, казались мне персонажами "Дома умалишенных" да "Похорон сардинки" – себе же напоминал я засыпанного песком пса, которому уже не выбраться: когда-то ты подарила мне альбом с репродукциями Гойи – я оценил его работы не сразу, как не сразу осознал и то, что ты никогда, никогда не снизойдешь до того, чтобы намекнуть мне на главное, на самое важное… тебе легче было снять с собственной головы скальп, нежели признаться в том, что ты, как и все эти курицы, кое о чем мечтаешь. Как мог, как мог я отпустить девчонку, чеканящую, будто по учебнику: "…цистит дефлорационный, цистит медового месяца, цистит посткоитусный, цистит беременной, цистит родившей, цистит постклимактерический, цистит инволюционный", а?.. Кретин. Кретин.
"Бежим!" – не помню, кто не выдержал первым, да и какая разница? Все наносное, фальшивое наконец-то исчезло; исчезли и свадебные декорации. Перед глазами поплыли цветные круги: сквозь марево красок я с трудом различил точку, куда были устремлены наши взгляды. Я оцепенел, а через какое-то время с удивлением заметил, что над головой твоей закручивается тончайшая серебристая спираль, похожая на поднявшуюся в воздух фату. Слова стали не нужны, просто не нужны: вместе со страхом отверженности, самым страшным на свете страхом, ушло отчуждение – мы вжались друг в друга спинами, мы пролежали так всю ночь, всю брачную ночь – молча, бездвижно… "Это наша, наша свадьба… какая уж есть, глупыха… если ты, конечно, согласна… если ты, конечно… если ты…" – "…если ты, конечно, согласна!.." – злобно передразнила моя благоверная, с нехарактерной для нее яростью хлеставшая меня по грязным – классика жанра: morda v salate, хвастаться нечем – щекам, тщетно пытаясь привести в чувство: кафе закрывалось в полночь.
[литвинов]
"Как нравится тебе юноша, Сократ?
Разве лицо его не прекрасно?" –
"Прекрасно", – отвечал я.
"А захоти он снять с себя одежды,
ты и не заметил бы его лица –
настолько весь его облик совершенен".Платон, "Хармид"
Ок, ок.
Давайте, наконец, допустим.
Допустим в своем узком кругу, что такие вещи иногда случаются.
Классика жанра! Литвинову, впрочем, было не до смеха.
Последнее время он ходил сам не свой – да и что такое "сам", "свой"? Знать бы…
А он – нет.
Он-то, оказывается, как раз не знал.
Ни-че-го не знал о себе.
Но – по порядку: с такими вещами ведь не шутят.
Долгая память – хуже, чем сифилис, – надо же, как некстати вспомнилось! – Особенно в узком кругу…
Литвинов вышел из клиники и, слегка сутулясь, зашагал по Моховой, тщетно пытаясь спрятать лицо от колючего снега – увы, сегодня без машинки: какая машинка, когда даже щетки стеклоочистителей замерзли, а коврики покрылись льдом? На стекла пальмы и опалы мороз колдующий навел, ну и так далее, everything’s cool, ес?.. Подойдя к перекрестку, Литвинов поежился, а, прочитав слоган на дверце заблудившейся в центре "спальной" маршрутки, даже поперхнулся: "Когда боль наступает на горло: Coldex Бронхо".
Что раньше знал он о боли?
Что?..
Кажется, Бог наконец-то вынул беруши и внял его, Литвинова, мольбам, но что теперь с того, коли выходит так, будто все эти годы он, Литвинов, жил каким-то отраженным светом, а настоящего (что, впрочем, есть "настоящее"? то-то и оно!) – не видел, не чувствовал?
А вот если взять, скажем, ту же античность, размышлял он, тайно мечтая о своего рода "исторической индульгенции". Те же Древние Афины – пример вполне себе хрестоматийный, а именно: объект желания рассматривается не сквозь призму пола, но в первую очередь как некая позиция: его, М или Ж, позиция агрессии или покорности… Сто-оп: опять же, он-то, Литвинов, не в Древних Афинах, а в Москве, в Ма-аск-ве живет, где кто-то make love, кто-то – have sex, а кто-то просто делает то, что называется have intercourse, и о существовании такого экзота как сексуальная идентичность по обыкновению не подозревает…
Ну да, ну да, сейчас (Здесь и Сейчас. Господи! За что!) он, Литвинов, переживает пресловутый острый кризис треклятой сей и-ден-тич-нос-ти – спасибо, поgooglил; отдельное спасибо г-ну Кинси за утверждение, касающееся дискретных категорий, в природе практически не встречающихся – а он-то, Литвинов, прерван, разделен, раздроблен! (Он – встречается?). На "встречающихся" вдруг резко пересохло в горле и Литвинов подумал, что если некоторые М-особи имеют низкий уровень тестостерона и повышенный – эстрогенов, то у него тестостерон понижается только когда он видит В., а все остальное время пребывает в норме, что, по сути, если уж не патологично, то, по крайней мере, довольно странно… А если это, не смеющее (впрочем, скорее, не спешащее: так будет верней) себя назвать, чувство, и впрямь подобно, пардон, импритингу? Ты воспринимаешь некий образ, а потом банально его идеализируешь: стимул-реакция – вот, собственно, и весь "эталон"…
Ок, ок, но ЧТО С ЭТИМ ДЕЛАТЬ?..
…гипнозприжиганиетерапиярадиациейкастрациялоботомия, ja-ja?..
А что: перерезать нервные волокна передней части мозгофф, и никакого тебе В., никогда – как, впрочем, и никого другого. Svoboda транслитом! Методы коррекции "недоразвитых" (нет-нет, никакого уничижения – пациент, скорее, жив…) разнообразны: breeder предлагает в том числе и репаративную терапию…
Он сам не заметил, как оказался на Петровке и проскользнул в арку, за которой находился тот самый, наgooglенный, шоп с неприметной вывеской; если бы Литвинова в тот момент спросили, что именно ему здесь нужно, едва ли он смог сформулировать хоть что-то сколько-нибудь внятное. Небезызвестная кантовская цитатка – та самая, насчет человека, который "по природе зол", – впрочем, не исключена, а раз так… раз так, Литвинов жаждал невольно опровержения этого самого зла, и не важно, что искать "противоядие", пусть, опять же, неосознанно, пришлось в девиантном, с точки зрения нормальных – назовем сей подвид так – людей, магазине, где киноклассика мирно соседствовала с латексом, что никого из посетителей, разумеется, не смущало; да их и было-то… Грубо сколоченный парень, внимательно изучающий ретро-подборку дисков, стильная короткошерстная девица, листающая журнал, непонятного пола субъект, приценяющийся к длинному радужному шарфу – вот, собственно, и вся публика-дура, не считая продавцов – скорее М, нежели Ж (Литвинов сразу не разобрал).