Испуская пары, на исходном дыхании будто, проползает по гребню старик-тепловоз, волоча с вязким грохотом по невидимым рельсам налитые до краев густо-красным свечением ванны - ну и все, тормозные колодки сработали, всех защитный инстинкт взял в тиски. Лишь Валерка один как ломил, так и ломит на штурм, по отвалу взбегает прыжками с ломом наперевес, полоумный.
- Стой, мудило! - кричат ему в спину.
И железной дужкой замка защемило Чугуеву сердце, и вобрал каждой по рой скрежещущий крен вагонеток и сброс многотонных глыб шлака - валуны покатились, запрыгали, хороня его вместе с Валеркой, расшибая все встречные глыбы и груды и раскалываясь сами, как хряснутый оземь арбуз, обнажая горящую мякоть и брызгая во все стороны огненным соком; разлилось вниз по склону, ветвясь, нутряное их пламя - исполинских ублюдков могутовских домен; канонада салюта отгремела и смолкла - никакого Валерки нигде не видать!
- Ну, Валерка, на этот раз все! Не прощается, крышка!
У Чугуева ноги не шли - из последним царем раскаленной, истекавшей дымами помойной горы вырос там вдруг, на склоне, хохочущий черт-антрацит: только бельма и зубы на оскаленной маске негритянской сверкают, встал на двух кучах шлака, расставив ноги циркулем на недоступной для живых высоте, и орет:
- Ваше - все, что пониже! А это мое! Наше, наше, Чугуевых! - И курочит уже глыбы ломиком, искровую пургу подымая, новый ворох за ворохом огненной пыли. - Мой костер в тумане светит… - разбивает, крушит, выкорчевывает.
Увильнул, увернулся, допущением безумным ведомый, что сможет всегда, целиком, до конца своей волей сужденное определять, - прыгнул живо в расщелину, втиснулся, словно в мамкину норку, перед самым обвалом грохочущих чушек и в ней, неприметной расщелине, сжавшись в комок эмбриона, прокатившийся поверху камнепад переждал. Может, не был бы крепок, как обжатый на слябинге слиток, так бы там и остался, прокатом продавленный вглубь, но что людям - кирдык, то метизам таким нипочем.
- Не горю я, бать, вечный! Мы, Чугуевы, - глыба, ничем не пробьешь… - И осекся вдруг, морда осунулась, стала мягкой, телячьей, не глыбой. - Ну чего ты, бать, че? Я же знал свой маневр.
Распрямилась пружина в Чугуеве, механизм невозвратный в движение по цепи приведя, и кулак - сыну в зубы, пока тот улыбался заискивающе. Уж на что был сыночек остойчив, а мотнуло его, как тряпичнонабитого. Просиял от отцовской прибивающей ласки:
- Вот как рельсом, бать! Тайсон! Так и надо мне, да! Это ж мало еще, ты мне дай, не жалей!
И уже они оба, как один человек, разбивают, ворочают глыбы в молчании. Продохнуть распрямятся - друг на друга не смотрят. Чуть Валерка копнет, ковырнет его взглядом - отводит, не стерпев ломового отцовского встречного. Вот как кошка воюет с собакой: чуть напрыгнет - и сразу отскочит, так и этот глазами. А вокруг копошатся вовсю остальные, расхватали делянки по склону и роются, позабыв о Валеркином воскрешении, как не было. И нет-нет и упрется чей-то штык в ископаемое: то в кирпич закопченный, то в обрезок стального уголка или швеллера, то в графитовый вдруг электрод, то в зубастую гусеницу - транспортерную ленту проклепанную, то в сгоревший электромотор, словно в череп бронтозавра какого, - вот сокровище-то! если с целой обмоткой, с накрученной медной проволокой! За черный лом дают копейки на приемке, а вот цветмет - по высшему ранжиру.
Шлакоотвал родной давно Клондайком окрестили: как новая Россия началась и сгорели в сберкассе все деньги, так и начали шастать сюда вот и лом производства откапывать, уж бригадами целыми, семьями превратились в старателей, жены приходили к горе с термосами и укутанными в одеяла кастрюльками - подкормить мужиков своих пищей горячей. Килограммы и тонны металла залегали здесь, в шлаковых недрах. Откопаешь вот рельс - и его на горбу в пункт приемки, расплодилось их, пунктов, немерено. Подфартит - за неделю сумму месячного своего заводского оклада из горы этой вынешь, горнового, вальцовщика, агломератчика, ведь зарплат-то законных месяцами не видят с тех пор, как Гайдар в телевизоре, поросенок, губами зачмокал: "дефицит", "волатильность", "инфляция". После смены сюда, выходные все здесь. Вот шурфы даже многие стали в горе пробивать, ставить крепи в глубоких забоях по всем правилам горного дела. Экскаваторщики уводили машины со строек и вгрызались ковшами в спрессованный, спекшийся шлак. Объявлявшихся на стратегическом этом объекте бичей, мужиков со всей области пришлых злобным лаем отваживали, поколачивали жестко порою, вбивая: вас тут не было, не проходило.
Груду черного лома на санях самосваренных тащат - как бурлаки на Волге это самое. Среди белого дня по своей родной улице - не привыкать, но порой все равно оживет и прихватит рабочее нутро на мгновение стыд: это ж ты, тот же самый, который на всю область гремел трудовой своей славой, скульпторам, было, даже позировал, прикрывая ладонью глаза, словно витязь в дозоре, - победитель социалистических соревнований и вершитель Истории… ну и вот на что жизнь извелась - не скрипел даже больше зубами Чугуев, словно стер их по жизни такой до корней.
5
И когда это все и с чего началось? Все же было в могутовской и советской всей жизни отлажено, заведено, как безотказные великие часы. Предназначение, вложенная цель им исполнялись с равномерным напряженным постоянством, и можно было любоваться делом рук своих и по дороге на работу, и с нее. Фотографическая карточка Чугуева - как знатного вальцовщика и неуемного творца рациональных предложений - прилипла к кумачовой доске рабочей славы комбината, и каждый год ему давали грамоты и каждый месяц - денежные премии. Двухкамерный был куплен холодильник Минского завода и черно-белый телевизор "Темп" с зеленоватым выпуклым экраном, в красивом корпусе из полированной древесностружечной плиты; вместо фанерного серванта встал во всю стену в зале ленинградский гарнитур; Мария жучила детишек в своем садике и все боялась, что не уследит за кем-то из вверенных ей тридцати несмышленышей - неугомонных, каждую минуту могущих за ее спиной сверзиться с качелей или дерева… Годы текли размеренно, нестрашно, словно катила свои воды мощная река, - спокойствие, уверенность и сытость были основными ингредиентами в химическом составе времени.
Ну да, не все, конечно, было так безоблачно: кого-кого, а уж его, Чугуева, корежило, как видел, что никто - от самого высокого начальства до вальцовщиков - не думает о состоянии механизмов и замене разношенной, усталой арматуры, бездарно повинуясь букве Государственного плана, гонясь только за новым мировым рекордом по производству чугуна и стали на душу населения. По дурости начальства, озабоченного лишь воплем-рапортом "исполнено!" наверх, по нерадивости и равнодушию невежд, желающих лишь кончить смену побыстрее и не блюдущих технологию совершенно, случалось так, что домны коченели чугуном и по цехам обрушивались фермы.
Видно, не мог все время человек жить в постоянном напряжении сердца и ума - быть вечно сжатым, как пружина, и не потребовать себе у самого себя хотя б минуты расслабления; другое дело, что вот это расслабление - попробуй только раз себя разжать - настолько приходилось иному человеку по нутру, что он и напрягаться больше не хотел, - так и работал в этом состоянии разболтанности страшной.
Тут еще вот о чем задумывался он - об убывании в человеке силы жизни. Не по себе еще судил, а по отцу. Когда Мария забеременела вновь - всего-то через год после Валерки, - отец на шестьдесят четвертом году жизни заболел: врачи нашли опухоль в толстой кишке; герой Соцтруда, знатный доменщик, сгорал ровно с такой же скоростью, с какой делились клетки, формировался костный мозг и личное неповторимое содержание будущего человека, - первый призывно-негодующий захлебывающийся крик Чугуева-второго совпал с последней судорогой посиневших губ Чугуева Семена - родоначальника стальной могутовской династии.
Не останавливалась жизнь… Валерка пошел в первый класс и быстро вывел из себя учителей своим неугомонным буйством и непослушанием; не мог никак на месте усидеть, самый горластый в классе, самый исцарапанный. К наукам склонности большой не проявлял, зато к разного рода разбойничьим забавам - как то: плеваться жеваной бумагой через трубку, драться со всяким, кто желал и не желал, бить из рогатки голубей и кошек, мучить девчонок приставаниями "Машка-промокашка" - страсть приобрел неистребимую. Превосходивший сверстников воинственной наглостью и силой, заделался грозой школы и района - и наказанием для матери, измучившейся потуплять глаза на каждом родительском собрании. Что хорошо - к ремеслам вот тянулся, с прежней жадностью рвался за отцом на завод, так что Чугуев успокаивался, - не сомневаясь, что Валерка сможет в будущем держать на уровне солидную чугуевскую марку.
Родившийся на год позднее Сашка во всем старался старшему Валерке подражать - и в добром, и в дурном, но все же видно было, что Валеркины бесчинства не вызывают в нем, серьезном и прилежном, подлинного отклика. Самим собой он становился лишь за школьной партой, за сложной математической задачей или физической загадкой самой жизни, что занимала его въедливо-дотошный ум сверх школьной нормы заданного на дом. Учился хорошо и без натуги, но не в одной охоте было дело, а в странном самолюбии, которого Чугуев за собой не замечал и не считал наследственной чугуевской чертой: быть похваленным прежде других, награжденным щедрее других - вот какая потребность, казалось, вела его, Сашку, с первых классов по жизни. Он и дрался-то в кровь через день, вот и в секцию самбо пошел лишь затем, чтоб предъявить всем на районе пацанам выражение телесное, мускулы своего превосходства.