Герой-рассказчик возвращается издалека домой, на свою родную улицу, в двор дома 9/28, что на Малой Андроньевке…
Владимир Галкин
Вот моя деревня
Жене моей, Вале
Что-то вдруг закипают веки.
То в ледок меня, то в жарок…
Просто улица родная светит
На скрещеньи сугробных дорог.(Перед старой фотографией)
Не без дрожи в душе берусь я за этот рассказ.
Конец мая. Теплынь. Сумерки не сумерки, а так - пепел, около семи вечера. Я стою на скрещеньи двух московских улиц: Малой Андроньевской и Вековой. Первая - моя Андроньевка, она слева, сразу за этим домом, да и направо, вон туда, она тоже прослеживается, она длинная, по ней трамваи никогда не ходили, тишайшая моя, по Школьной ходили, а по ней нет. Вторая, которая прямо передо мной, уходит во тьму лип к Рогожскому валу - это Вековая, когда-то 3-я Рогожская. За плотные тенистные липки ее я зову моей "Унтер ден Лиден". Липки тянутся рядами по обеим ее сторонам в две шеренги. Будто смотр моих войск. Нынче липа зацвела рано, лето такое, и в сухом уличном воздухе висит сладкий запах шестьдесят седьмого года. Я вам еще объясню, что это такое.
Слева под липами, подле угловатой красно-кирпичной школы, где училась моя Валя, выглядывают крошечные домушки-избушки под островерхими крышами, словно бабушкины лики под шалями, вон навес подъезда с чугунными узорами, потом заборчик, потом желтенькие двухэтажники. Москва любит именно двухэтажные домики и именно желтого цвета. Цвета разлуки и тихого помешательства. А дальше там все теряется в зелени. Кто-то в белом мелькает под деревьями. Не моя ли это девушка в белом или та, что теперь в голубом? По правой, для меня гораздо более интересной стороне, тоже все двухэтажники, два забора, прозор, а вон - гляди-ка! Горит огонек! О, да то ведь был вино-автоматушка, родной наш поилец - дощатая дом-палатка с витринными окнами и четырьмя никелированными сосцами внутри, как войдешь - направо, и пристенные полочки еще там должны быть для постановки стаканов и блюдечка с лимоном и сахарным песочком. Неужели жив, родненький? Тут словно током ударило меня! Предчувствие фантастического чего-то, что сейчас произойдет, толкнуло сердце. Да как же, как же - дверь-то вон открывается, то и дело народы выходят. Жив ты, жив, ласточка моя! А ведь как хорошо пропустить бы сейчас стакашку-другую белого крепкого или тринадцатого нумера. Были, были такие портвешки, и по 20 копеек за 73 грамма, и по 20 копеек за 87 грамм. Только смотря какой портвешок. Три двадцарика - и вот твой стакан просится тебе в губы. Я даже облизнулся. Но ведь… это же нонсенс, ведь в 88-м году не может быть таких автоматушек и таких портвешков…
И собрался я было идти туда. Но это белое, что виднелось по левой руке, уже вышло на угол. Оказывается, это двое в белых рубашках, это не моя девушка, это двое молодых мужиков, они качаются, и они очень хорошо качаются, один больше, а другой меньше, и друг дружку поддерживают.
Мама! Не сплю ли я? Да ведь это же Толечка Поляков (который больше качается) и Володечка Фомин, мои суседи дорогие по двору дома 9/28, что на Малой Андроньевке, что вот сейчас будет слева, через три дома, а я в ту сторону еще и не глянул. Ишь ты: замерли на уголку. Милые. Родные. Толик в штанину лезет, сикать хочет, у него это всегда так и в самом неподходящем месте и безо всякого времени, я помню. Он, бывало, прямо посреди Андроньевской площади мочился - так подпирало. Почки, вишь ты, хорошо у него работают. Слишком хорошо. А Володечка ему поверх штанины помогает килу найти.
Ощущение счастья, неслыханной радости, дикой эйфории, праздника какого-то так и охватило меня. Такого, клянусь, еще никогда в жизни не бывало со мной!
- Ребяты! - кричу я и иду к ним, раскрывая руки, как распятый. - Толи! Володька! Вы ли это? Здорово! Узнали?
Ах, узнали, узнали.
- Вова! - заорали они и даже перестали искать килу. - Ты откуда? Как?
Толик с серым испитым лицом, весь дергающийся и какой-то перекошенный, а Володечка с маленькой детской головкой - мы все трое обнялись.
- Ты, Толик, все-таки давай помочись сначала, только иди под липы, - сказал я и отвел его в легкую темень. Он бурно облегчился, а Володечка держался за меня и бормотал:
- Ну и встреча… ну и дела…
И Толик тоже бубнил:
- Ну и дела… во встречка-то…
Затем они как бы слегка протрезвели.
- А что, - спрашиваю, - автомат-то все работает?
- А как же, - отвечал Володечка. - Есессвенно. Всегда. И до десяти.
- Ну и пошли, я попою вас.
И мы закачались втроем, ибо Толечка все-таки еще сильно колебался, как мыслящий тростник.
- Одеты вы, как женихи. Ишь, белые рубахи, бруки, сандалеты. Франты, мать вашу.
Я счастливо смеялся над ними.
А там, где блистал огонек, там был все тот же автомат, который я покинул когда-то. То есть как "когда-то"? А сейчас я в каком годе? Автомат-то вот он, функционирует. Да будто бы не вчера ли я туда заходил?
Мы вошли, тростники. Во: всё по-старому, четыре алюминиевых соска выдавали иорданские струи (термин Венедикта Ерофеева). Я изумился:
- Вкус-то нормальный. Портвейн как портвейн. Белое крепкое. Бутылка поллитровая - рупь тридцать семь. "Тетя Клава". Без вкуса жженой пробки. Ну прямо как в шестьдесят, слава ему, восьмом году, когда мы поставили чехов на колени.
Они переглянулись:
- А мы в каком? И никаких таких чехов никуда не ставили, я газеты читаю, - отвечал мокрыми, как бы крашеными губами веселый Володечка. И Толик вспомнил:
- Ну да, мы ж и есть в шестьдесят восьмом.
- То есть как… ребяты… как это в шестьдесят восьмом?
Я ни хрена не понимал.
- Да уж вот так. В шестьдесят восьмом. В мае. Вот число не помню сегодняшнее, но знаю, что пятница.
- Пардон, - говорю, - а где ж я все это время был?
- Не знаем, Вовчик, не знаем. Ты ж умер. Тебя ж мы всем двором хоронили.
Чудовищно, но они не удивлялись этой чуши: что я-де когда-то был, видите ли, умершим, схороненным, даже, может, посхимленным, а теперь вот, в 88-м, мать его, появился к ним в 68-й…
Господи, Царица Небесная, дай мне силы понять все это!
"В руки, в руки себя взять надо. Потихоньку сейчас все поймем".
- Та-а-к. Значит, хоронили. - Я прищурился. - Нуте-с, и как это было? Вы давайте, давайте, выкладывайте, только в глаза смотреть, в глаза! На лампу и в глаза! А я пока еще разменяю трешницу и вам надою по стакашку.
Теперь я им налил "тринадцатого". О, то был нектар, влага из влаг. Настоящий "тринадцатый", без дураков, цвета чайного заката над Андроньвым монастырем в апреле, нежного запаха, доброго вкуса. Как говаривал Ноздрев: настоящий бургоньон. И хозяйка за стойкой, что меняла двугривенные, приветливо и узнавающе улыбнулась мне. "Как же, - думаю, - как же, Зинаида Васильевна, тетя Зина, она, роза с кладбища. Помнит. Чудо, чудо".
И вот мы за "бургоньоном" и они мне выкладывают:
- А как было? - морщит лоб Володечка. - Да в том году и было. И тоже в мае.
- Так-так-так. Ну и…
- Ну да, - добавляет Толик, - в мае. На мотоцикле ты разбился, на своей "макаке", ты ее только купил…
- Ты это, как ее сворачивал у монастыря с Костомаровского моста на набережную, неаккуратно, видать, ехал, быстро, а наперерез тебе панелевоз шел, он же десятиметровый, он же неповоротливый, а у тебя тормоз задний плохо держал, так милиция после говорила, ты об него и тюкнулся, и понесло тебя прямо по откосу, по газону, к Яузской ограде, ты - об ее… Кровищи было, мозги, говорят, того…
- Не, - вставил Толик, - мозгов не было. Но кровищи! Песком присыпали после, а за тобой "скорая" приехала.
"Точно, подумал я, тогда без шлемов ездили, башка и впрямь могла расколоться. Да ведь вот же и шрам у меня на затылке".
- …народу собралось. Твоя Валюха туда без памяти бежала. С тобой и поехала в "скорой", но - в Лефортовский морг. В машине ты кончился.
- А почему это ты, Толик, всё это мне так спокойно рассказываешь, а? - строго спросил я у него. - И ты, Володечка? Это вы мне не фильм какой-нибудь, дураки, пересказываете? "Опасный поворот"?
- А мы не знаем.
- Та-ак. Ну, а где же схоронили, как, при каких обстоятельствах?
- Весь двор тебя провожал, весь в цветах ты лежал, очень Татьяна Иванна плакала, очень тебя она любила, ну, а Валюха - ужас, окаменела вся, только в лицо твое искрошенное-склеенное глядела…
- И Белиха плакала, твоя врагиня. А хоронили на Ваганькове, там же у вас, кажись, могила Валюхиных родичей. Вот так всё было.
И они оба вздохнули и выпили еще по стакану.
- Мда. Интересно бы съездить на свою могилку, глянуть, прибраться, цветочков положить, дернцу обложить. И мать моя была?
- И отец. И твой брательник. И тетки какие-то твои.
- И поминки были?
- Ессессно. Как у людей. Здесь вот и поминали.
- Ну уж вы, конечно, нажрались на радости, жеребцы?
- Ессессно, - со смехом отвечали они.
Мы двинули еще по стакану. На помин, так сказать.
- Ну дела, - ребяты, дела. Не ожидал…
- А вить ты, Вовчик, - сказал Володечка, - и правда - старый. Вон, весь седой аж. Скока ж тебе теперь?
- Полтинник, ребяты, во скока.
- У. А мне еще тридцать четыре, - сказал Володечка.
- А мне тридцать, - сказал Толик.
- Молодые вы, юные, - вздохнул я. - Впрочем, я тоже юный. А вот вас не удивляет, что я, после двадцатилетнего перерыва, снова с вами? Я же был-то моложе каждого из вас - а теперь старше. Не удивляет, не заставляет пусть не упасть в священном трепете, но хоть просто изумиться?