- Видите меня?
- Видим!
- Я ведь тот. Но я и не тот. Мне пятьдесят лет. И мне тридцать лет. Какая завязывается интересная интрига, не правда ли?
Да-а, я окончательно запутался. И все подозрительно смотрели на меня. А колдун Гриша вдруг протянул ко мне длинный до неприличия указательный палец и завопил:
- Бес он! Оборотень! Вервольф! Вяжите его! На галеры его! На восточный фронт!
Ну, мы и хохотали. А Генка встал и тихо вывел пьяного колдуна со двора. Он много выпил для его возраста. А может, сверкнула в его волосатом черепе чудовищная догадка?
Валя моя все грустно слушала, как- то недоверчиво поглядывала на меня, подпершись рукой. "Хороший мой, - шептала она, - пей пореже".
- Да-да, конечно, я вам потом еще как-нибудь попытаюсь всё объяснить, когда мы еще по разочку тяпнем "особой", чтоб вы не смотрели на меня, как на анчутку.
- Да ты брось, Володь! - кричали мужики. - Да мы ж тебя, Вовка…
- А вот у нас с Валюней не было свадьбы. Вы об этом знаете? А! Вот и давайте - пусть у нас сегодня будет венчание, и свадьба. Таня вон богородица нас благословит. Как, Таня, благословишь?
Таня бросила куклу на колени бабушкам, подскочила к нам и давай крестить, осыпать нас крестами, а кто-то над моей головой попытался держать в виде короны детский горшок. Да ничего, это народ шутит! Народ шутит - значит нет войны.
Но все-таки поводили нас с Валей вокруг стола три раза. И "горько" кричали, и страстно целовались мы на радость голодному, безлюбому народу. И Толик полез целовать свою Шурку. Он тоже захотел водить их вокруг стола.
- Толик, - смеялся я, - уймись, у тебя же всё это плотское, ты просто хочешь трахнуть своего Шурика, а я…
- …Ах ты, гордый какой! А у тебя - "не трахнуть"?
И все-таки губы у жены были холодны, в глазах висела печаль и темная недоверчивость. Она что-то знала. И это было великое горе. Но я его не знал.
И вот уже стемнело.
- А давайте потанцуем, - предложил я. - Как бывало-ча. Шурик, вруби-ка свой громоподобный "Урал", поставь душевное.
Она готовно нырнула в ихнюю норку, два оконца прямо из земли на двор глядят. У них пол заглубленный, вроде получается полуподвал.
И загремело:
Опустела без тебя земля.
Как мне несколько часов прожить?
Также падает листва в садах,
И куда-то все спешат такси…
Кристалинская поет. Моя любовь. Душевно поет. Она грудью поет, сдерживаемым рыданием. Ни у кого такого голоса нет. А вот и это она тоже поет, и я совсем балдею:
Как тебя люблю, сама не знаю,
Но боюсь - любовь моя навек.
Ты любовь мне самая родная,
Самый дорогой мне человек.
И мы с женушкой кружимся в этом невозможно теплом танго. Оно и ее любимое. С него мы начинали наше счастье. Господи! Господи! Как хорошо! Как хорошо!
И все застольники вскочили, пошли пылить, у кого ж как получается. А у кого пары не было - в одиночку, с тенью танцевал. Например, Таня-богородица одна двигалась, с ребенком, правда. Володечка колебался с Шуриком, она размашисто двигала своими широкими на низком каблуке босоножищами, а Толик ее лишь пытался утвердиться в вертикальном положении посередь двора. Гомо эректус. Кстати, насчет этого он Геракл. Спьяну у него этот фактор в постоянном лихорадочной готовности и мифических размеров. Был с ним в бане, видел. Бывало, играют во дворе в картишки и домино, так он, ежели упитый, время от времени открывает форточку и гнусным голосом зовет Шурку домой. Под каким-нибудь соусом. Ну, она смущенно уходит. Все понимающе ржут. Через пять минут красная и мятая и еще более смущенная Шурик возвращается. Опять ржачка. Трахальщик он лютый.
А над беседкой тем временем зажгли лампочку. Длинные тени поплыли по песку. Я теперь с Симкой танцую, чарльстоню, она не умеет, платье к тому ж длинное, мешает. А Тамара Миансарова грохочет:
Над полями, над лесами,
Та-ра-ра-ра, та-ра-ра,
Та-ра-ри-ра, та-ра-ра!
Та-ра-ри-ра, та-ра-ри-ра,
Будет солнце или буря -
Мы с тобою навсегда,
Да-а!..
Участковый зашел, Борис Иваныч, коротенький, толстый, просто кукла-неваляшка в милицейских формах, в орденских планках, морда аж красно-лиловая, ни глаз, ни носу, одна редиска, опитый он, говорит:
- Здравствуйте, товарищи жильцы. По какому случаю пьянка-гулянка-музычка?
- А сегодня ж воскресенье, Борис Иваныч, - изгибается перед ним параграфом Володечка.
- Вижу. Но очень громко. Гришу также вижу, богородицу эту вашу. Немедленно убрать. Что это такое?!
Но его подводят к столу и наливают полный стакан водки:
- Не обидьте, Борис Иваныч, примите. Вот - Володя Галкин объявился. Радость у нас. Свадьба у нас. Свадьба у них с Валюхой, в юности не успели сыграть.
Я с ним здоровкаюсь за тугую ладонь.
- Рад, рад. Как она ничего?
- Нормально, Борис Иваныч. Давайте выпьем на брудершафт?
И мы пьем с ним так, что мою водку я всасываю у его орденов, а он издает чревом звук, будто его пощелкали по трахее. Он крякает, естественно, не закусывает, нас на прощанье благословляет и величественно, подрагивая попкой, удаляется.
Странно, он не удивился, откуда это я возник и не спросил про прописку. Ведь меня же выписали, наверняка выписали. Покойников всегда выписывают. Эх, едрежки-ножки, снова прописка: запись - день, пропись - день…
А у нас Гелена Великанова душу тревожит:
Кле-е-ен ты мой опавший,
Кле-е-ен заледенелый,
Что стоишь согнувшись,
Под метелью белой?
А - вот Шурик моего любимого Петю Лещенко поставила, на заезженной послевоенной пластиночке "Беллаккорд" взвивается его чудный быритон:
За Байкалом по широким тайгам
Возвращался с плену я домой,
Утомленный, но шагал я бодро,
Оставляя след в степи чужой…
Аникуша, Аникуша, очи черные горят, как угольки!
Аникуша, Аникуша, если б знала ты страдания мои!
И эта вот - прямо разрывает меня на части, до слез:
Студенточка,
Вечерняя заря,
Под липою
Мою одну жду тебя.
Счастливы будем мы, задыхаясь в поцелуях…
И вдыхаю аромат твой, и упиваюсь я мечтой.
Господи, ну как хорошо-то! Какая благодать! Какой теплый май! Да уж не в раю ли я? Вот - и водка есть, и заря невечерняя, и танцует со мной моя родина. За что, Господи, так удостоился?
Танцую и плачу. Да после этого не жалко умереть совсем.
Тут Толечка подрулил, шепчет:
- Вовик, а Вовик, винцо-то того…
- Кончается?
- Уже всё.
- Так пойдем, сходим еще, я заодно и улицы погляжу, магазинчики наши, "гастрономушку", площадь, собор Сергиевский. Погоди, а они еще работают? Ого, полдесятого.
- Та ты что! Двадцать восьмой до десяти. Подзажрать чего-нибудь бабы еще просят.
- Валюнь, - говорю, - мы с Володечкой в магазин сходим. Толик не пашет, дай еще денежку, если есть.
- Вот, последняя десятка.
- Ладно, вывернемся. И сумку принеси, душа моя.
- А у Генки возьми.
- Эй, Володечка, пошли за керосином.
Прошли кусок Андроньевки, вышли на Школьную. Ну - все, все как было. Правда, темновато сейчас, домики мрачные, только кой-где глазыньки ихние горят. Дворами, дворами, постоялыми дворами идем наискось к Большой Андроньевке, солидной улице, не то что наша дервенщина. Тут в глубине кое-что подломали, отдельные корпуса хмурятся, но дворы ямские с галдареями по второму этажу объявивших их домов живы, на них стоят, покуривают жильцы, обнаженно мерцает свисающая на проводе лампочка; в ее нищем свете четверо пьют за перилами чай. Так и пили здесь когда-то, когда во дворе стояли лошади под попонами.
На Большой Андроньевке еще один автоматушка светит во тьму зазывными витринами, аквариум с пьяными рыбками, там за полтинник сосок наливает с краями стакан "Кызыл-Щербету". Неважная влага, сердца у ней нету, дерет.
А с углу площади вспыхнул наш двадцать восьмой. "Елисеевым" мы его называем. Открыт, сердешный. Втекают и вытекают последние покупатели. Рядом с ним сиренево горят буквы "МОЛОКО". Всё, всё живо!
Нуте-с. О, как пахнет колбасой! А слева - сверкающие витрины винного сектора. Он в самом деле в форме сектора, а колбасный - тот сегментный. Вся витрины уставлена разноцветными, подсвеченными сзади бутылками. Да-а-а… У такой витрины уместно размышление. Водки: "Анисовая", "Петровская", "Беловежская" и, конечно, "Особая" с бычком; настойки горькие: "Зубровка", "Осенняя", "Можжевеловая", "Калгановая", "Кориандровая", "Облепиховая"; пунши, ликеры; коньячки и напитки "типа" - "Фукушор", еще что-то; портвешки: "Белое крепкое", "13-й нумер", "Агдам"… Господи, сколь обильны дары Твои!
- Володечка, - говорю, - так чего возьмем? У меня червончик.
- Мне Симка, - говорит, - пятерку тоже дала. Давай "Зуберу" наберем… скока получается?.. так пять штук - тринадцать рублев с копейками.
- Ладно, а на остальное берем "любительской". И хлеба. Так?
А торгует все та же Марь Васильевна, все так же много у нее груди. Улыбается, узнает. Как Зинка в автомате на Вековой. Впрочем, кто ж забудет постоянного покупателя?
- Вот, Марь Васильна, нам бы пять "зубровочек".