- Поэтому-то, когда умирает жрец Идемили, его не хоронят в земле: ведь земля и небо - вещи разные. Но с какой стати и жреца Улу хоронят таким же образом? Улу не в ссоре с землей; создавая его, наши предки не запретили его жрецу прикасаться к земле. Однако первый жрец Улу, подобно нынешнему, был человеком завистливым; вот он сам и попросил своих родственников похоронить его так, как хоронят жреца Идемили. В следующий раз, когда нынешний жрец Улу начнет рассуждать о том, чего не знает, спроси-ка его про это.
Нвака восхищенно закивал головой и щелкнул пальцами.
Место, где христиане построили свой храм, находилось неподалеку от усадьбы Эзеулу. Он сидел у себя в оби, думая о предстоящем празднике Тыквенных листьев, когда ход его размышлений нарушил звон колокола: бом, бом, бом, бом, бом. Мысли его перенеслись от праздника к новой религии. Он не знал, что о ней и думать. Поначалу он, видя, что белый человек пришел как завоеватель и обладает огромным могуществом, счел необходимым, чтобы некоторые из его соплеменников изучили обряды поклонения божеству белых. Вот почему он согласился послать своего собственного сына, Одаче, учиться обрядам новой религии. Кроме того, он хотел, чтобы его сын обучился мудрости белого человека, ибо, судя по его собственному впечатлению об Уинтаботе и по тем историям, которые рассказывали о его сородичах, белый человек чрезвычайно мудр.
Однако теперь Эзеулу начал опасаться новой религии, которая уподоблялась прокаженному. Позволь тому пожать тебе руку, и он полезет обниматься. Эзеулу уже однажды строго говорил с сыном, который день ото дня становился все чуднее. Пожалуй, пора поговорить с ним еще раз. Ну а если бы, как это предсказывали многие оракулы, белый человек стал полным хозяином их земли и властителем над ними? В таком случае было бы разумно иметь в его стане члена собственной семьи. В этот момент из внутреннего дворика вышел Одаче в белой рубашке и в набедренной повязке из ткани для полотенец - эти вещи ему выдали в школе. Вслед за ним вышел Нвафо, громко восхищавшийся его рубашкой. Одаче поздоровался с отцом и направился в сторону миссии, потому что было воскресное утро. Колокол продолжал звонить, печально и монотонно.
Нвафо вернулся в оби и спросил отца, знает ли он, что говорит колокол. Эзеулу покачал головой.
- Он говорит: "Оставьте ваш ямс, оставьте ваш кокоямс и идите в церковь". Так мне Одаче сказал.
- Ммм, - задумчиво протянул Эзеулу. - Он говорит им, чтобы они оставили свой ямс и свой кокоямс, да? Значит, это песнь разрушения.
Их разговор был прерван громкими, тревожными возгласами из внутреннего дворика, и Нвафо выбежал посмотреть, что там творится. Голоса звучали все громче, и Эзеулу, который обычно не проявлял никакого интереса к крикам женщин, начал прислушиваться. Прибежал обратно Нвафо.
- Сундучок Одаче движется! - выпалил он, задыхаясь от возбуждения. Суматоха во дворе усиливалась, и, как обычно, в общем хоре голосов выделялся громкий голос дочери Эзеулу Акуэке.
- Как это понять: "Сундучок Одаче движется"? - спросил Эзеулу, поднимаясь с нарочитой медлительностью, чтобы не обнаруживать своего любопытства.
- Он движется по полу!
- Чего только не услышишь в наше время.
Эзеулу вышел во внутренний дворик через дверь в задней части оби. Нвафо, обогнав его, подбежал к группе переполошившихся женщин возле хижины его матери. Говорили главным образом Акуэке и Матефи. Мать Нвафо, Угойе, похоже, утратила дар речи. Время от времени она, потерев руки друг о друга, обращала их к небу.
Едва увидев Эзеулу, Акуэке затараторила:
- Отец, отец, иди-ка сюда и посмотри на то, что мы видим собственными глазами. Не иначе как эта новая религия…
- Придержи язык, - перебил ее Эзеулу, который не хотел, чтобы кто бы то ни было, а уж тем более его собственная дочь, выражал сомнение в мудрости его решения отдать одного из своих сыновей в новую веру.
Деревянный сундучок был вынесен из спальни Одаче и Нвафо и поставлен в центральной комнате хижины их матери, где обычно коротали время днем и готовили пищу.
Сундучок, единственная вещь такого рода в усадьбе Эзеулу, запирался на замок. Подобные сундучки имелись только у людей, ходивших в церковь, - их изготовлял для прихожан плотник, состоявший при миссии, и они высоко ценились в Умуаро. Сундучок Одаче в общем-то с места не сдвигался, но, похоже, внутри него находилось что-то, пытавшееся вырваться на свободу. Эзеулу стоял перед сундучком и думал, как ему поступить. То неизвестное, что сидело внутри, стало рваться все более яростно, и сундучок по-настоящему задвигался. Эзеулу подождал, пока оно немного успокоится, поднял сундучок и понес его наружу. Женщины и дети бросились врассыпную.
- Доброе там колдовство или злое, я все равно загляну сейчас внутрь, - проговорил он, неся сундучок перед собою на вытянутых руках, словно некое щедрое жертвоприношение. Со двора он вышел не через свое оби, а через дверь в окружающей усадьбу стене из красной глины. За ним шел его второй сын, Обика, который только что явился. По пятам за Обикой шел Нвафо, а женщины и малыши опасливо следовали за ними на почтительном расстоянии. Эзеулу оглянулся и попросил Обику принести ему мачете. Он вынес сундучок за пределы своей усадьбы и поставил его у обочины дорожки. Оглянувшись назад, он увидел Нвафо, женщин и ребятню.
- А ну-ка, все обратно домой! Любопытной мартышке достается пуля в лоб.
Они попятились, но не вернулись во двор, а столпились у входа в оби. Обика передал мачете отцу; тот немного подумал, - отложил мачете и послал Обику за копьем, которым пользуются при уборке ямса. Сундучок по-прежнему содрогался от яростных толчков изнутри. На какой-то короткий миг Эзеулу поколебался: не будет ли самым разумным оставить сундучок здесь до прихода его хозяина? Но что бы это означало? Что он, Эзеулу, боится той неведомой силы, которую его сын запер в сундучке. Такое о жреце Улу рассказывать никогда не должны.
Он взял у Обики копье и просунул острие в щель под крышкой. Обика уговаривал его оставить копье, но отец и слышать об этом не хотел.
- Отойди-ка в сторону, - сказал он. - Видишь, как бесится? Может, ты думаешь, что там дерутся два петуха?
Он стиснул зубы и налег на копье, стараясь отодрать крышку от сундучка. Крышка не поддавалась, и старый жрец весь облился потом, прежде чем ему удалось сломать запор. То, что они увидели, способно было ошеломить всякого человека. Эзеулу остолбенел. Женщины и дети, наблюдавшие издалека, подбежали ближе. Шедший мимо сосед Эзеулу Аноси зашел посмотреть, что происходит, и скоро вокруг собралась большая толпа. В сундучке с отломанной крышкой лежал в изнеможении королевский питон.
- Сохрани нас великий бог, - проговорил Аноси.
- Какое ужасное святотатство! - воскликнула Акуэке.
- Если это колдовство, пусть оно потеряет свою силу, - вымолвила Матефи.
Эзеулу выпустил из рук копье.
- Где Одаче? - спросил он. Никто не отвечал. - Я спрашиваю, где Одаче? - Голос его был страшен.
Нвафо сказал, что Одаче ушел в церковь. Священный питон теперь поднял голову над краем сундучка и начал выползать, величественно и неторопливо.
- Сегодня я убью этого щенка своими собственными руками, - сказал Эзеулу, поднимая мачете, которое сперва принес Обика.
- Не дай великий бог свершиться такому, - пробормотал Аноси.
- Я сказал свое слово.
Зарыдала мать Одаче, вслед за ней заголосили и другие женщины. Эзеулу медленно пошел с мачете в руке к себе в оби. Королевский питон уполз в кустарник.
- Что толку плакать? - обратился Аноси к Угойе. - Лучше пошла бы поискала сына да предупредила его, чтобы не возвращался сегодня домой!
- Верно, Угойе, - подхватила Матефи. - Отошли его к своим родичам. Еще повезло, что питон не издох.
- Вам и вправду повезло, - пробормотал под нос Аноси, продолжая свой путь в Умуннеору, куда он направлялся купить у приятеля семенного ямса. - Я всегда говорил, что эта новая религия до добра не доведет.
По дороге он останавливал каждого встречного и рассказывал, что натворил сын Эзеулу. Еще до полудня эта история достигла ушей Эзидемили, бог которого, Идемили, был покровителем королевского питона.
Пять лет прошло с тех пор, как Эзеулу обещал белому человеку послать в церковь одного из своих сыновей. Но выполнил он свое обещание лишь два года назад. Ему хотелось удостовериться в том, что белый человек пришел не на короткий срок, погостить, а для того, чтобы выстроить себе дом и жить в нем.
Поначалу Одаче не хотел идти в церковь. Но Эзеулу позвал его к себе в оби и поговорил с ним, как мужчина со своим лучшим другом, и мальчик вышел от него с гордостью в сердце. Никогда раньше он не слышал, чтобы его отец разговаривал с кем-нибудь так доверительно, на равных.
- Мир меняется, - сказал ему отец. - Мне это не по душе. Но я уподобляюсь птице энеке-нти-оба. Когда друзья спрашивали ее, почему она все время в воздухе, она отвечала: "Люди сегодня научились стрелять без промаха, а я научилась летать без отдыха". Я хочу, чтобы один из моих сыновей присоединился к христианам и стал бы у них моими глазами. Если все это - пустое, ты вернешься. Но если в их вере что-то есть, ты принесешь домой мою долю. Жизнь подобна пляшущей маске: если хочешь разглядеть ее как следует, не стой на одном месте. Мой дух говорит мне, что те, кто не подружится с белым человеком сегодня, завтра станут твердить: "Если бы мы только знали!"
Угойе, мать Одаче, была недовольна тем, что ее сына собираются принести в жертву белому человеку. Она пыталась отговорить мужа, но тот только сердился на нее: