"Да не будет расколота Сангха,-призывает Ашока.-Эта Община создана для монахов и монахинь, и пусть при моих сыновьях и внуках, пока будет светить солнце и луна, она сохраняется. Монаха и монахиню, которые будут раскалывать единство этой Общины, следует одеть в белую одежду и изгнать. Я желаю, чтобы Сангха и ее путь были долговечными".
Но сохранить целостность Общины было уже невозможно. Слишком изменились условия ее существования, ее состав и масштабы деятельности. Глубокие различия во мнениях стали очевидным фактом.
Покровительство царя привело к тому, что многие бихары, буддийские монастыри, стали богатеть. Понятно, что это вызвало протесты ригористов. Происходило нечто подобное тому, что случилось в средние века с францисканским орденом после смерти его основателя. Но буддизм уже давно перерос рамки иноческого братства. Приток новых членов вел к послаблениям. Антагонизм между двумя партиями стремительно возрастал, что имело огромные последствия и в недалеком будущем должно было расколоть буддизм на хинаяну и махаяну (24). Сторонники хинаяны стремились по возможности сохранить в чистоте первоначальный дух монашеской общины, махаянисты же постепенно превратили буддизм в общедоступную религию.
В сборнике монашеских песен "Терагатха" есть мрачные пророчества правоверных бхикшу о последствиях, которыми чреваты уступки приспособленцам.
Глупцы исказят учение,
Что возвестил Учитель,
В Сангхе будут говорить те,
Кто лишены истинной добродетели,
Те, кто следуют закону и уставу,
Добродетельные в Сангхе,
Те ничего не значат, никакой цены не имеют,
Ибо для этого слишком скромны.
Элегия, оплакивая упадок ордена, обличает охлаждение веры среди бхикшу:
Они принимают серебро, золото, и поля,
И земли для построек, а также овец и коз,
Сверх того рабов и рабынь.
Это принесет нам грядущее.
Орденское одеяние, радость освобожденных,
Святых, окрашенное в красный цвет знамя,
Желтое одеяние-это им не по нраву.
Они возлюбили белые одежды.
Они будут любить лишь земные блага,
Нерадивые, чья сила иссякла;
Не влечет их тишина леса,
Они станут жить по селеньям (25).
Скорее всего мы имеем здесь дело с полемическим преувеличением, но эти строки достаточно ярко отражают перемены в Сангхе и распри, которые они вызывали.
Ашока формально едва ли принадлежал к какой-либо партии, но на деле он способствовал росту либерального течения. Император, вероятно, сознавал, что "малый путь"- не для всех и что Дхамма будет оказывать воздействие на народ лишь при том условии, если выдвинет на первый план не отрешенность и пессимизм, а понятный простым людям религиозно-нравственный идеал. Однако махаяна еще только зарождалась, и, проповедуя этот идеал, Ашока сам невольно отошел от первоначального буддизма.
Гаутама отодвигал достижение совершенства за пределы этой жизни и даже за пределы загробного блаженства, в которое верил Ашока. Проникнутый отвращением ко всякому бытию, Будда рассматривал угасание жизни как конечную цель для познавшего истину. Продолжая традицию Упанишад, он учил о тщете всех земных усилий и довел до апогея жажду чистого Абсолюта.
Есть величие в этом сознании суетности мира, в том горьком прозрении, которое позднее вдохновило Экклезиаста написать свой сумрачный некролог тленному. Но "суета сует" иудейского мудреца звучала совершенно иначе в контексте всей ветхозаветной веры. Будда же остановился на радикальном отрицании бытия со взором, прикованным всецело к Трансцендентному. В его глазах истинно совершенным был тот, кто, "отказавшись от желания, бездомный бродит вокруг, в ком угасло желание существовать... кто освобожден от привязанностей и ничего не имеет, для кого ничего нет ни в прошлом, ни в будущем, ни в настоящем" (26). Свое кредо он выразил в словах:
Мгновенно, мгновенно все составленное;
Жизнь в нем повита смертью;
Все разрушается, созидаясь;
Блаженны притекшие к месту покоя (27).
Для многих верующих буддистов эта позиция в корне подрывала ценность жизни.
В свое время Освальд Шпенглер определил буддизм и стоицизм как явления, характерные для увядающей культуры (28). Но если в ту эпоху античный мир и в самом деле приближался к поре усталости и заката, то Индия еще была полна сил и энергии. Впереди она предощущала огромное будущее, поэтому пессимизм и мироотрицание Будды не отвечали духовным запросам ее народов.
В результате Индия постепенно отказалась от своего великого сына и его учения. Только за пределами страны махаянисты сумеют заполнить роковые пробелы буддизма, внеся в него идею личного Бога. К ним мы еще вернемся, а пока приходится констатировать, что вскоре после Ашоки буддизм в своей ортодоксальной форме стал вытесняться из Индии. Знаменательно, что, по преданию, сам Гаутама предчувствовал непрочность своего дела. Он говорил Ананде: Совершенная жизнь будет длиться недолго,
Пятьсот лет будет длиться благое учение (29). Правда, предсказание это не исполнилось буквально. После периода упадка буддизм вновь расцветет в Индии. В первые века нашей эры он вдохновит мощный подъем индийской культуры. Он оставит храмы, изваяния, поэмы и трактаты как памятник своей второй весны. Но все же эта победа окажется временной и сменится окончательным поражением. Показательно, что сегодня среди индийцев во много раз больше мусульман и даже христиан, чем последователей Будды (30).
Возникает вопрос: не могла ли благородная мораль буддизма спасти дело Ашоки? Разве не она превратила деспота в коронованного праведника? Разве не она озарила Индию светом добра и человечности? Бесспорно, нравственные заповеди-главное, что привлекало народ в буддизме; именно они дают основание признать в нем одно из величайших учений дохристианского мира. Тем не менее этика не в состоянии заменить религию, она должна корениться в вере. Если Заратустра говорил, что Мазда требует от своих верных правды и мужества, если пророки Израиля не отделяли добро и справедливость от воли Господней, то какое прочное обоснование добродетели мог дать Будда? Между его этикой и его оценкой бытия, по существу, не было органической связи.
В этом бессмысленном и гнусном мире узникам, заключенным в одну темницу, следует сочувствовать друг другу-вот основа его морали. Другого, более надежного источника и критерия она не имела. По мнению Будды, человеку гуманному и сострадательному легче отрешиться от земных уз и уйти в Нирвану. Это самое большее, что мог сказать Гаутама о связи между поведением человека и смыслом его существования.
Между тем вся история духа показывает, что человек ищет не только правил поведения, но и уверенности в том, что они имеют высшее значение, отражают абсолютное Добро. Именно поэтому одна лишь этика не может заменить веры. Даже Лев Толстой, тяготевший к буддизму, в поисках нравственности пришел к мысли, что добро-это воля Бога о нас.
Будда решительно противопоставил Божество миру и невольно обесценил любую человеческую деятельность, а следовательно, и мораль. Если Вселенная есть своего рода болезнь бытия, которая подлежит полному исчезновению ради безмолвия Нирваны, для чего нужны труд, творчество, этика?..
Так обозначилась трещина, возвестившая о близком крушении величественного здания, которое возвел Ашока.
Заслуги царя-буддиста несравненны, и не на нем лежала вина за противоречия, обнаружившиеся в доктрине Будды, когда она вошла в соприкосновение с миром.
Некоторые историки видят главную причину поражения буддизма на его родине в прочности кастовой системы, которую Гаутама призывал игнорировать. Другие обвиняют во всем монахов, поколебавших авторитет Сангхи своими спорами. Третьи сводят все к политическому перевороту, который в 187 году до н.э. привел к падению дома Маурьев. Действительно, родоначальник новой династии брахман Шунга уже не оказывал буддизму такой поддержки, как Ашока. Наконец, считают, что большую роль в упадке буддизма сыграла направленная против него пропаганда брахманов. И в самом деле, в некоторых текстах мы можем найти намеки на это. В Махабхарате, например, есть такие строки:
Шудры будут возвещать законы, а брахманы внимать им будут,
Учениками станут, станут следовать их примеру.
Сверху донизу весь мир извратится,
Почитать станут мощи, а богов отвергнут (31).
Здесь нетрудно распознать выпады и против небрежения кастовым принципом, и против "атеизма" Будды, и против почитания его реликвий. Особенно сильный протест должен был вызывать радикальный отход Будды от ведической традиции. Хотя его учение было родственно Упанишадам и из них выросло, Гаутама не признавал авторитета Писаний и исходил лишь из опыта личного озарения. Дня индийцев же, безмерно почитавших древность, такой подход был сомнителен и даже "еретичен". Любая философия могла считаться приемлемой, только если она хотя бы формально была основана на Ведах. Это недвусмысленно выражено в заповедях Ману: "Все те учения, несогласные с Ведой, которые возникают и погибают, бесполезны и ложны, ибо они новейшего времени" (32).
И все же нет никаких достоверных свидетельств о том, что брахманы по-настоящему боролись против Сангхи. Точно так же и цари новой династии, хотя и не исповедовали буддизм, гонителями его не стали. Напротив, они делали вклады в монастыри, и именно при них были отстроены и украшены знаменитые буддийские ступы в Санчи и Тэхархуте.
Участь буддизма в Индии определилась не монашескими распрями, не противодействием царей или брахманов, а связана с самой философией Будды, его отношением к миру. Именно это побудило индийцев вернуться к старым добуддийским верованиям, что проявилось прежде всего в возрождении брахманизма.