Народ до поверки кто что делает. Дневальный понес валенки в сушилку. Иван-Гамлет лежа читает книжку из КВЧ про пограничников и бдительных овчарок, наверху теоретики опять схолчились насчет "претворения идей", старый казах мычит что-то, возможно, песню Джамбула без перевода на русский язык. А в той песне рассказывается, как в 1930 году большой аксакал Голощекин из Москвы приехал в Кзыл-Орду и одним махом отменил кочевое скотоводство у казахов, почтя за лучшее приучить их к земледелию и ирригации. Ай-вай-вай, что тогда получилось в казахстанской степи и по всему Туркестану! Ай-вай-вай, лучше не вспоминать! Всю баранту угнали - кормить московских артистов, что веселые песни сочиняют на любом языке, а казахам одни лопаты и плуги оставили… Дети и старики сразу вымерли, потом и взрослые стали умирать. Один Джамбул остался со своей домброй… Вот дела-то, братцы, вот удивление-то господне, и как назвать все это - ума не хватит…
Старик казах поет потихоньку про веселую степную жизнь, а все кругом молчат, как воды в рот набрали.
Тишина в бараке. Болтать да петь непотребное по-русски, как Иван-белорус делает, после работы нельзя. Мало ли чего сболтнешь по нечаянности! А потом тебя вызовет кум для прочистки мозгов, а то и новый срок намотает… Скажешь: валенки прохудились, значит, агитировал против Советской власти - советские ж валенки! Скажи: в письме жинка написала, что в колхозе под Воронежем жрать нечего - сразу АСА укусит. (АСА - это антисоветская агитация, формулировка Особого совещания при товарище Берии.) Радио и газет с июля прошлого года не положено в зоне, значит, и о фронтовых делах помалкивай. Попробуй пересказать слово в слово сводку Совинформбюро (без упоминания убитых солдат и офицеров противника), и то сочтут за распространение пораженческих слухов. А за это - верная катушка, а то и шлепнуть могут. Одним словом, в колхозе - жизнь-малина, а немцев на Волге быть не может…
А о чем больше говорить?
Ну, можно, конечно, про трассу и трудовое соревнование. Как ты, воодушевленный инспектором КВЧ Тюлькиным, решил дневную норму перевыполнить с помощью бригадного карандаша в два, а то и три раза. Но надоело про это, душа не лежит. Люди-то кругом понимают ведь, о чем речь…
Пришел Евгений Иванович, невесело стряхнул снежок с шапки, развел руками:
- Нет стрептоцида с прошлого понедельника. По всей вероятности, и в самом деле нет. Тут Дворкин врать бы не стал… А Леню я просил в больницу отвезти, в Поселке такие простейшие лекарства должны быть. Ну, а сейчас пока растирание ему бы. Хотя бы горячей варежкой…
"Его - отвезти… Ему - растирание…" - как о ком-то постороннем, черт возьми! Может, это кто другой в бараке дубаря врезает?
Жует потихоньку хлеб Ленчик, жить хочет!
8
Всю ночь он бредил, а в промежутках, просыпаясь, видел над собой козлиную бородку Евгения Ивановича, его маленькие усталые глаза под толстыми окулярами. Доктор менял у него на лбу холодную мокрую тряпку, растирал варежкой ребристую острую спину, а ноги приказал дневальному обернуть согретой у печного щитка телогрейкой. Дважды подымался и Сашка Седой.
И Ленька был готов всплакнуть от слабости. Любят его все-таки, собаки! Сколько каждый день дубарей в деревянные бушлаты одевают - и ни с кем не возятся. В общем, привычное дело, а кроме того - все один у другого в печенках сидят: подохни ты нынче, а я - завтра, и все! Такой закон в лагере. А с ним возятся… Может, оттого, что он еще не ошакалился, сроду никого не обижал? Или потому, что самый младший в бригаде?
Короче, не понимает он, Ленька, "фашиста" Харченко. Не может понять, хоть убей!
В лесу как-то было дело. Схватил бородатый доктор лучковую пилу с легким станком, которую Ленька узырил раньше и собирался - себе. Ну, Ленька, ясное дело, за другой конец лучка и - с топором на старого:
- Отдай! Брось, фа-а-шицкая морда!
Доктор, конечно, лучок добровольно ему уступил. А после, у костра, когда сушили валенки и корды и страсти за работой угасли сами по себе, похлопал Леньку по спине рукавицей:
- Ты бы, сынок, это слово без толку не повторял лишний раз. Слышишь? Ну, что такое, к примеру, фашина? Обычная палка. Ею можно, конечно, избить человека, но ведь главное в том, в чьих она руках - понял? Палка сама по себе - нуль, ничего не означает.
Ленька с интересом посмотрел на него, а доктор еще добавил:
- Слов накопилось на земле, мой друг, так много, что иные люди употребляют их бессознательно… Очень много непонятных слов! Вот, к примеру, геноцид - слышал?
- Еще чего! - наершился Ленька, предчувствуя какой-нибудь ученый подвох.
- То-то и оно. Не надо малознакомые слова употреблять без точного их знания. Ты ведь совсем еще юный человек на земле!
Больше разговора про то не было, и ни в чем доктор его, конечно, не убедил. Но осталось в Ленькиной душе как бы слабое чувство вины за то, что посмел замахнуться на доктора топором по пустячному делу.
А теперь - вот - растирание. И теплая телогрейка в ноги… Фраер, гнилая душонка! Скажет, человечий долг выполняет… Загонят человека в деревянный бушлат, вот и весь долг!
А все же непонятно Леньке. Доктор из-за него всю ночь не спал, как он будет на морозе сосны валить? Ведь целых десять часов, а с ходьбой туда и обратно да с двойным шмоном у вахты - все двенадцать! Конечно, бригадир Седой - не инспектор КВЧ, он доктору выведет большую горбушку и у костра разрешит покемарить, но это все - малые уступки жизни, на них далеко не уедешь. Главное, надо выспаться как следует перед рабочим днем! К вечеру может и прораб заглянуть на замер кубатуры, а у доктора как раз этой кубатуры и не окажется. В итоге - кондей и трехсотка! А то и сам начальник Кремнёв пожалует с двустволкой, идя с охоты, чтобы поруководить лесорубами часок-другой. Тогда как?
Хотя нет, начальник вряд ли заявится с новой собакой…
У Кремнёва до недавних дней была рыжая лайка, ну и как-то вышел он по глупости с нею на делянку, чтобы вальщиков подержать до темноты в честь Дня рекордов.
Бригадир Сашка Седой занялся с ним у костра, толкует о повышенных обязательствах, сплошном ин-ту-зиазьме, фанерку показывает, на которой все это расписано, а сам помощнику своему набой делает: дескать, мясо! Мясо не упустите, гады!
После хватился начальник - нету собаки. "Шарик, Шарик!" - кричит. А какой там Шарик, когда на делянке эту собаку и в глаза никто не видел!
Ясное дело, согнали всех к костру, допрос учинили, старший в карауле два раза вверх стрелял для устрашения и пользы дела. Да что стрелять, если эту собаку никто не заметил, хотя людей было поболее сотни на малой делянке. Сашка и сам больше конвоиров орал на вальщиков с топорами.
- Куда пса дели, гадюки?! - орет. - Давайте ройте снег и порубочные остатки! До утра будем искать, весь Крайний Север перекопаем, но снимем с себя позорное пятно! У кого воруете?
Бесполезно. Собака словно сквозь землю провалилась.
И на вахте шмон был по всем правилам, раздевали каждого на морозе до кальсон, а все же ухитрились лихие головы пронести собачью тушку по куску. Ночью, когда старший повар Боровец ушел спать, кухонные шестерки по приказу Седого сварили гуляш для бригады. Как-никак - подкрепление сил!
Хорошо бы теперь такого баранчика заарканить! Говорят даже, будто собачина чахоточным здорово помогает, а у Леньки вовсе и не чахотка, а простуда, он бы сразу встал на ноги…
К рассвету ему совсем плохо стало. Но тут подъем по рельсу ударили, и поднялся доктор, пошел к кухне за баландой.
Хотел Ленька попросить, чтобы не уходил он, да знал, что зряшное это дело: не мог же доктор из-за него в отказчики лезть, горбушку терять. А еще и сил у Леньки не было разговаривать. Он только пальцами пошевелил и похлопал тонкой ладошкой себя по груди. Дескать, ничего, спасибо, Евгений Иванович, как-нибудь до вечера протяну…
После завтрака придурков пришел сам Дворкин, измерил температуру и покачал головой:
- Не жилец… До сорока одного почти подтянуло.
Тут Ленька и увидел его, как в тумане, полуприкрытыми глазами. И задрожал весь, задергался:
- Ух-ходи, помощник смерти, позорная морда! В рот тебя пихать!
Леньке казалось, что он шумнул на весь барак. Но Дворкин и тихий его шепоток разобрал. Насупился, градусник сунул в карман и молча пошел из барака.
Даже Дворкин, человек с волосатым сердцем, умаялся в этой жизни. У него ведь не один Сенюткин подыхает. Тут же рядом западный белорус на тот свет лыжи навострил, на вторых нарах - два теоретика, да и в других бараках немало… Больница в Поселке переполнена, доходяг-пеллагриков туда не принимают, велят писать в диагнозе "скорбут", то есть цинга. Зачем их с места на место таскать, если они неизлечимы?
Каждый божий день - одно и то же. Кабы не своя шкура да не теплое место, драпанул бы Дворкин куда глаза глядят. Хоть в столярку гробы делать - все легче. Четырнадцатый год сидит Дворкин в лагере. Разбогател при нэпе по коновальской части, лошадей здорово умел лечить, дохлых одров на ноги подымал! Заимел фельдшерский участок и собственную корчму на большой дороге, деньги сами шли в руки. И вот за это трудовое богатство - в ссылку; потом один раз сболтнул что-то в день Сталинской Конституции - добавили еще катушку и пять лет "по рогам"… Тогда-то и надорвалась в нем жила, струхнул, согласился на кума работать: уж больно выжить захотелось!
Злоба у Дворкина сплошь на всех людей - за что страдает? Кому это все понадобилось? Новой жизни какой-то захотели, гады! А какая она - новая? Кто ее на ощупь или на зуб пробовал? Ну ж, я вам покажу, суки, эту новую жизнь!
Подыхает в бараке какой-то заморыш Ленька Сенюткин - ну и что с того? Первый он, последний? И чем помочь? Тремя каплями марганцовки?