Андрюшка и Гаврюшка суетятся с самым деловым видом, а Антоша едва успевает получать деньги, сдавать сдачу и записывать проданный товар в /44/ разграфленную длинную и узкую книгу. Но цифры - всё мелкие: две, три копейки, редко попадается пятак. Но вот Антоша с удовольствием и с гордостью записывает сразу восемьдесят копеек. Чиновник коммерческого суда купил полфунта табаку первого сорта...
К двум завсегдатаям прибавляется третий, тоже усаживается и тоже требует водки, а затем начинает разговор о похождениях своей кухарки. Все трое хохочут, а Николай Стаматич прибавляет:
- Ты, Антоша, не слушай... Тебе еще рано...
Антоша не знает, как ему быть и что отвечать. Ему хочется сказать:
"А вы не говорите того, чего мне слушать нельзя. Ушей не оторвешь..."
Но он боится сказать это, потому что завсегдатаи могут обидеться и нажаловаться отцу, что он отбивает покупателей. Вдруг он прыскает со смеху и скорее нагибается и делает вид, будто он ищет на полу что-то, а сам так и закатывается. Дело в том, что грек Скизерли во время самого разгара беседы внезапно вскочил на ноги, быстро нагнулся над ящиком, на котором сидел, и стал водить по его поверхности ладонью.
- Что такое? - осведомляются остальные завсегдатаи.
- А цорт ево знаить, сто такое... Кололо мине, как с иголком. Крепко кололо...
- Может, блоха укусила?
- Нет, блаха ни так кусаити...
- Ну, может, тебе детишки дома булавку в сюртук воткнули... Или сам как-нибудь на булавку сел...
- А мозеть бить, мозеть бить, - соглашается Скизерли, успокоивается и опять садится. - У мене зена всегда булавки и иголки на диване теряеть...
У Андрюшки во все это время - самая невинная и самая невозмутимая и серьезная физиономия. Он стоит за прилавком как раз за спиною Скизерли и о чем-то размышляет. Но его серьезность еще более смешит Антошу, и он никак не может успокоиться. Он знает, что Андрюшка так приладил внутри ящика иголку, что стоит только издали потянуть за незаметную ниточку, как она вопьется в тело сидящего и затем моментально исчезнет... Узнай об этой штуке Павел Егорович - ох-ох-ох, что было бы!.. /45/
Кстати, он и легок на помине. Стоящий у дверей Гаврюшка оборачивается к Антоше и заявляет:
- Папаша идут!..
Все в лавке принимает степенный и серьезный вид. Антоша берется за псалтирь, Андрюшка начинает оправлять мешок с мукою, а Гаврюшка весь превращается в олицетворенную бдительность, от которой не ускользнет ни один проходящий мимо покупатель...
Павел Егорович входит вместе с Сашей и прочими детьми и начинает степенно молиться на лавочный образ. На лице его - благочестие и строгое умиление человека, два раза в один день побывавшего у обедни; но лица у детей выражают крайнее утомление. По их замученным фигурам и бледной коже видно, что спасение души дается им не легко. Помолившись вместе с отцом на икону, они уходят в дом, к матери, а Павел Егорович, раскланявшись с завсегдатаями и покосившись не без зависти на стоящие перед ними стаканчики, обращается к Антоше с вопросом:
- Что, почин был?
- Был, папашенька. Рубля полтора наторговали...
- Почин - всегда дороже денег, - замечает Павел Егорович, заходит за прилавок и проверяет книгу с цифрами и кассу.
Антоша внутренне трепещет, не ошибся ли он в какой-нибудь копейке...
- А как, Пал Егорч, насчет червячка заморить? - спрашивает Николай Стаматич, указывая глазами на водку.
- Рановато будто бы, - благочестиво скромничает Павел Егорович. Только что обедня отошла... Проповедь была...
- Какое же рано? Самый адмиральский час... Мы уже тут без вас начали.
- Если так, то пожалуй, - уступает Павел Егорович. - Андрюшка, принеси четыре стаканчика водки!
Андрюшка стремглав бросается по лестнице в погреб.
- Папаша, мне теперь можно идти? - робко спрашивает Антоша. - Мне надо уроки учить...
- А кафизму прочитал?
- Немножко прочитал...
- Иди.