Дым оставленной на краю пепельницы сигары поднимался, принимая в воздухе причудливые формы, а отец Винни все говорил, говорил, не замечая, как сизые кольца приближаются к его шее, охватывают ее, сжимают; а когда посиневшее лицо отца Винни коснулось толстого стекла на столе, пришлось бежать что есть мочи, ведь в убийстве обвинят, конечно, его. И вот теперь он стремительно летит вниз; на шестидесятом - ничего особенного... бело-розовая детская. Когда мать наказывала его, он прибегал сюда, приоткрывал дверцу платяного шкафа, забивался в угол. Здесь же, в старой жестянке из-под конфет, хранились его сокровища. Он даже помнил картинку на крышке, да-да, черно-оранжевая коробка, и оранжевый поросенок танцует, сам себе аккомпанируя на флейте. В шкафу было уютно и безопасно, только наверху, в темноте между платьями, мог притаиться кто-то чужой, но при малейшей тревоге достаточно толкнуть дверцу... В той коробке лежал стеклянный шарик: три оранжевых спирали, три голубых - через одну. Что там было еще, теперь уже не вспомнить. Однажды он так разозлился на мать, что разорвал ее платье (мать вешала свои наряды к нему, в ее шкафу уже не хватало места), и больше она не могла его надевать. Винни так смеялась в тот первый вечер, когда они пошли танцевать: ведь он решил, что у нее лопнуло платье, - от щиколотки до колена шел большущий разрез, и только с левого боку. Стоило ей шагнуть левой ногой, головы парней поворачивались как по команде. А как только он отходил к стойке бара за стаканом чего-нибудь покрепче для нее, ее, как водится, тут же приглашали, а он все ходил и приносил ей новые бокалы, и вдруг его брюки начали садиться, сморщиваться, а потом и совсем испарились, он оказался с голыми ногами, в трусах и коротком смокинге, и все захохотали нестерпимо, и он ринулся головой в стену, к своей машине. И только одна Винни не засмеялась.
На пятидесятом - мужская спина, обтянутая серым пиджаком. Женская рука с яркими ногтями лежит на воротнике пиджака, голова женщины склонилась направо, на обнаженную руку. Темноволосая. Из-за фигуры мужчины виден только край синего платья из набивного шелка, светлый рисунок на синем фоне. Судорожно впившиеся в воротник пальцы странно контрастируют с бессильно упавшей головой, с массой разметавшихся волос. Его пальцы сжимали груди Винни, маленькие, едва обозначившиеся, полные трепета жизни, - ни с чем не сравнимая радость, ни один плод не может даровать ее, плод просто холоден, ему не передается твой жар, его восхищала их податливость, он прятал их в ладонь, как в форму, их чуть более твердая оконечность приходилась как раз в уголок между указательным и средним пальцами. Ему нравилась их особая жизнь под его рукой - сначала едва касаешься подушечками пальцев, потом легонько сжимаешь в горсти и наконец вдавливаешь в податливую плоть всю пятерню, пока не почувствуешь твердые и нежные трубочки ребер, тогда она начнет в отместку покусывать сначала правое, потом левое плечо, но следов не оставалось, она прекращала игру, переходя к иным, успокаивающим ласкам, освобождающим от неизбывного желания сжимать, прятать в ладони эти непостижимые бугорки и без конца впиваться в эту девственную, упругую, с горьковатым привкусом плоть, словно держишь в зубах диковинную орхидею.
Сороковой. Двое мужчин сидят перед столом. По другую сторону, спиной к окну, сидит третий. Все трое в синих диагоналевых костюмах и белых сорочках, грузные, незыблемые, словно вросшие в пол, в бежевую дорожку ковра, перед этим столом красного дерева, с тупыми, ничего не выражающими лицами, как будто перед ними закрытая дверь... его дверь...