В подъезде было прохладно. Пашка с уважением посмотрел на мраморные ступени, на завитушки перил. Буржуи, конечно, эксплуататоры, но художников и архитекторов выучивают на славу. Музыка сверху доносилась как-то глухо, точно из гроба. Снова стало не по себе. Надо бы быстрее к Гаврилычу вернуться. Ждут уже, наверное. Пашка нащупал в кармане шаровар рукоять большой отвертки. Надежный инструмент, еще отец ковал. На все случаи жизни подходит, и вместо стилета вполне сгодится.
На лестничной площадке пришлось протискиваться мимо штабеля каких-то ящиков. Пашка преодолел искушение поддеть отверткой крышку и полюбопытствовать. Застукают, некрасиво получится.
За приоткрытой дверью все мурлыкала нерусская женщина. Потрескивал, шипел граммофон. Пашка осторожно поинтересовался:
– Есть кто, товарищи? Я из хозвзвода, насчет приказа интересуюсь.
Парижская баба продолжала выводить свое непонятное, а в остальном царила полная тишина. Пашка на всякий случай присел – еще выдадут залпом прямо в грудь – и толкнул дверь. Огромная прихожая была пуста, пахло вином, керосиновой копотью и еще чем-то сладким.
– Товарищи, есть кто живой?
В тишине Пашка сделал несколько бодрых шагов, разглядел блеск на вешалке. Ого, шашка! Мудреная какая-то, на мушкетерскую шпагу похожа. Рукоять на ощупь показалась прохладной и богатой. Может, позолоченная? Наверное, самого начдива. Его Пашка видел всего два раза – высокий мужчина с густыми усами, в ладном новом френче с большой, нашитой на рукаве, звездой и блестящим значком краскома на нагрудном кармане. Шашка у него тогда вроде другая была. Ладно, не наше дело. Пашка шагнул к двери в комнату и споткнулся о темную груду на полу. Сапоги какие-то, штиблеты. Во – и саквояж. А это что? В руках оказалась кобура из лакированной кожи. Явно не пустая. Пашка растерянно пощупал у ног и поднял вторую кобуру, – здесь явно "наган". Побросали, что ли? И что теперь делать?
Набравшись духа, Пашка стукнул в дверь:
– Товарищи, я из хозвзвода. Есть тут кто?
Граммофон равнодушно напевал. Издалека, сквозь шуршание заграничной музыки доносился треск выстрелов. Хватит, убедился, что никого нет, и к своим. Револьверы трофеями оставить себе можно. Пусть доказывают, что не побросали.
Тяжелые портьеры отсекали уличное солнце. Было душно, несмотря на приоткрытое окно, стойко пахло табачным дымом, пролитым вином и еще чем-то странным, похожим на ладан. Никого. Круглый стол, покрытый съехавшей набок скатертью, венские стулья вокруг. На одном стоял портфель, поблескивающий колодкой монограммы. За распахнутыми высоченными дверьми виднелась кровать, широко растопырившая резные звериные ножки-лапы.
Пашка ожесточенно почесал переносицу, чтобы не чихнуть. Ушли. Хрен с ними. Шпалеры, значит, можно себе оставить. Любопытство мучило просто ужасно. Пашка расстегнул лаковую кобуру, потянул тяжелую рубчатую рукоять. Ух ты, "Штейер". Редкая штука. За время службы в мастерской Пашка успел насмотреться на кучу оружия и стал неплохо разбираться. Вот это ствол так ствол! Поковырявшись с затвором и заглянув в магазин, парень разочарованно вздохнул – патронов не было. Да, к такому шпалеру боеприпас искать замучаешься. Ничего, обменяем на что-нибудь полезное. Во второй кобуре оказался "наган", довольно облезлый, солдатский, без самовзвода. Зато с патронами. Правда, при проверке барабана оказалось, что в четырех из семи гнезд сидят пустые гильзы. Ну, три выстрела тоже неплохо. Следовало торопиться. Пашка глянул на портфель – вдруг там документы секретные? Могут наградить за бдительность. Ага, или к стенке поставить за шпионаж. Нет уж, документы – не нашего ума дело. Нужно давать деру, – граммофон приглушал звуки с улицы, но почему-то казалось, что стреляют ближе. Пашка расстегнул ремень и стал подвешивать кобуру "нагана" на бок. Сейчас мигом метнемся по Сумской, потом переулком вниз, а там и Гаврилыч ждет. Если не дождались и ушли – не беда. Пойдут по Белгородской дороге, больше некуда. Догоним. Город Пашка знал. За два месяца вдоволь набегался с поручениями, таская накладные и требования.
Проклятый граммофон под конец зверски всхрапнул и замолчал. Пашка с перепугу чуть не уронил кобуру. За окном щелкнул одинокий выстрел. Ой, что-то близко.
– Музыку заведи, – капризно сказали в спальне.
Пашка панически заскреб по кобуре, но она, как нарочно, расстегиваться не желала.
– Ну, заведите же кто-нибудь музыку! – жалобно сказали из полутьмы.
Поцарапанная рукоять "нагана" оказалась в потной ладони, но Пашка уже успел слегка опомниться. Судя по голосу, девка или баба. Тьфу, черти бы ее взяли, чуть в штаны не наложил.
Сжимая револьвер, Пашка шагнул в спальню. Углы комнаты таяли во тьме. Окно было плотно зашторено и до половины заложено мешками с песком. На кровати валялась молодая девка. Именно валялась, обняв двумя руками огромную подушку и уткнув лицо в ком пухового одеяла.
Пашка оторопело уставился на белое гладкое бедро. Попка бесстыжей девки походила на две маленькие подушечки. На атласные.
– Ну, заведите же музыку, что вы сволочи все такие? – пробормотала девка.
– Это… Бой вроде на улице, – выдавил из себя Пашка, пытаясь ощупью вложить "наган" в кобуру.
– Да х… с ним. Музыку сделай. У меня от треска голова болит, – девка повернула голову, смахнула с лица волну рыжих кудрей. – А ты вообще кто, мальчик?
– Красноармеец Звиренко, командиров ищу, – Пашка во все глаза смотрел на девушку. Мордашка у нее была помятая, глаза густо обведены синевой, но Пашке казалось, что такого ангельского личика он в жизни не видел. Какая же она вся… тонкая. Фарфоровая.
– Красноармеец? – статуэтка равнодушно моргнула длинными ресницами. – Какой же ты красноармеец? Ты, наверное, еще в гимназию с ранцем бегаешь. Заведи граммофон, а? Ну, пожалуйста! У меня в висках от шума звенит.
– Это… барышня, ты послушай. Уходить нужно. Беляки прорвались. Где начдив?
– Да пошел он на х…, ваш товарищ начдив, – пробормотала девушка. – Бросили меня все. Слушай, к черту эту музыку. Ой, у меня виски сейчас лопнут. Дай вина. Там мадера осталась.
Пашка зачем-то взял с комода липкую бутылку, протянул девушке. Она шумно глотнула раз, другой. Обтерла ладонью рот. Пашка смотрел, как по гладкой коже катятся капли. Грудь у рыжей красавицы была небольшая, но даже на взгляд упругая, как литая резина.
Девушка насмешливо улыбнулась. Глаза у нее были шалые, пьяные, с огромными зрачками, и смотрели так бесстыдно, что у Пашки заколотилось сердце.
– Ну какой ты красноармеец, мальчик? Разве невинных херувимов в большевики берут?
Пашка насупился. Разве виноват, что уродился светловолосым и кудрявым? Стригись хоть каждую неделю, все равно дразнить будут. И никого не волнует, что ты почти любого можешь на лопатки уложить и английский бокс изучаешь. Раз борода еще не растет и кудрявый – амба, одна дорога, в херувимы. Тьфу! Бога и всех херувимов революция уже два года как отменила, чтоб вы знали.
– Барышня, ты бы задницу прикрыла и бельишко накинула. Не ровен час деникинцы налетят. Отступать нужно.
– Суровый какой, – девушка надула и так припухлые губки. – Коммунист, да? Ну иди, раз нравлюсь, – рыжая бесстыдница окончательно повернулась на спину.
Пашка ошеломленно смотрел, как перед ним раздвигаются ноги в сползших шелковых чулках.
– Иди, дурачок, – прошептала девушка, глядя огромными бессмысленными глазами. – Хорошо будет. Я вкусная.
Не устоял прикомандированный к ремкоманде боец Звиренко. Заворожил-околдовал бойца девичий гладкий животик да лобочек с аккуратным рыжим островком. И хоть познал Пашка радости плотские еще дома, под шелест прибоя на теплом азовском песке, но сейчас вышло как в первый раз. Теплая она была, податливая, и правда, статуэтка живая. Вздыхала часто, руку, чуть подпорченную синяками повыше локтя, на шею закинула, кудри юного любовника пальчиками ласкала.
– Давай, давай… ох, какой же вы зверь, товарищ Антоний…
Как называла да за кого принимала, Пашка думать не желал. Сладко было так, что взвыть впору. Огромная кровать скрипела, мешали сползшие на сапоги шаровары, да только и оглох Пашка, и онемел. Сжимал в объятиях скользкое тело, не чуял запаха вина и застарелого курева.
Ноги девушки обхватывали поясницу, вздрагивали:
– Ой, постой, задавишь! Ты сегодня совсем… Марафету хочешь?
Пашка хотел продолжить. Кровь била в башке гулким колоколом. Трясло всего. Замер, только жадно целовал в ключицу.
– Сейчас, сейчас, – бормотала рыжая, запуская руку в груду подушек. – Я только носик припудрю. Сам-то отчего не хочешь?
Пашка двинуться ей дал, но вымолвить не мог ни слова. Да и не о чем было говорить. Ниже живота тело словно парализовало. Ох, да не может быть, чтобы такой сладостью плоть сводило.
Руки у барышни дрожали, белый порошок сыпался на грудь. Бормотала:
– Дай, дай втянуть. Да пусти, гад, я тебе по-собачьи дам.
Она звучно втянула ноздрями, на мгновение замерла. Замотав рыжей гривой, начала переворачиваться.
Себя Пашка не помнил. Мял белое тело, наседал, жадно хватая воздух, скрипел от блаженства зубами. Барышня тоже заохала в голос, да еще и скулила. Подушки, за которые цеплялась, расползлись, трещали под ногтями льняные, липкие, в пятнах, простыни.
Отдуваясь, Пашка осознал, что лежит, уткнувшись лицом в густые кудри. От волос несло диковинным душистым табаком. Девушка, кажется, не дышала. Пашка поспешно сполз на бок, перевернул барышню. Глаза у нее оказались открыты, черные, огромные зрачки слепо смотрели в потолок. Пашка испуганно тряхнул бледные плечи.
– Ты кто? – девушка слабо уперлась ладонью в его руку, попыталась оттолкнуть. – Уйди отсюда, тварь.