– Что – "Андрей Иванович"?! – разозлился генерал. – Много на себя взяли, Петр Васильевич. Самоуправство это. Рази не так? А самоуправства я не потерплю. Бардак развели! Распустил я вас, окаянных, распустил. Раз ушел Ушаков домой, значит, твори что вздумается. Ан нет, выкусите. – Он сложил кукиш и сунул под нос Фалалееву. – Не на таковского напали, милостивый сударь. А ведь не думаете, что стоит мне только захотеть, и вы местами поменяетесь: тебя на дыбу подвешут, а его в канцеляристы определят. Так, Фалалеев?
– Что вы такое говорите, Андрей Иванович! – сокрушенно забормотал чиновник. – Я ведь всего себя на службу положил. Не корысти ради…
– Не знаю, Фалалеев, не знаю, – покачал головой Ушаков. – А вот ежели узнаю, то…
Он недоговорил, круто развернулся и вышел из застенка.
Палач меня больше не трогал, руки мои повисли безвольными плетьми. Я стоял и покачивался – достаточно было дуновения сквозняка, чтобы свалить меня на каменный пол.
Фалалеев снял белый парик, промокнул большим шелковым платком вспотевший лоб и, переведя дух, произнес:
– Что-то сегодня генерал наш не с той ноги встал. То ли дочурка его ненагляднная – свет Катерина – коленце какое выкинула, то ли ее величество императрица недовольство проявили.
– Не выспался он, – пояснил писец. – Днюет и ночует на работе, все неймется ему, а возраст уже не тот. Сдает генерал наш, вот и злится. Так я пойду за дохтуром?
– А как же! Только обязательно Генриха Карловича сыщи, хучь из-под земли достань, а то Андрей Иванович голову мне оторвет.
Чиновник сплюнул и устремил на меня злобный взор:
– Повезло тебе сегодня, немчура поганая, ну да я все равно с тобой разберусь.
Я отвернулся, радуясь окончанию допроса. Если бы еще не онемевшие руки…
Писец сбегал куда-то и вернулся в компании суховатого старикана – и по виду и по манерам доктора, причем явно иноземных кровей, – который, осмотрев меня, пробормотал несколько малопонятных фраз на латыни.
– Положите его на лавку левым боком, – приказал лекарь.
Палачи поспешили выполнить распоряжение, распластав меня на широкой лавке. Доктор заботливо сунул под голову небольшой деревянный сундучок. Лежать было неприятно, но все же гораздо лучше, чем стоять.
– Пусть побудет пока в таком положении.
Я чувствовал, как под действием силы тяжести мышцы начинают расслабляться. Спустя несколько минут лекарь взял руку за предплечье, согнул в локте и оттянул книзу.
– Как вы? – спросил он.
– Ничего хорошего, – признался я, настороженно наблюдая за его манипуляциями.
– Не переживайте, молодой человек, ничего страшного не случилось: кости целы – это главное. А вывихи, о них вообще смешно говорить. Плевое дело, – заверил старичок. – Поверьте, у меня богатый опыт.
Я напрягся, чувствуя, что мне заговаривают зубы. Доктор покосился на меня и неодобрительно поцокал языком. Внезапно он вскинул голову кверху и воскликнул:
– Что это?
Я невольно отвлекся, посмотрев на потолок. Лекарь воспользовался этим – легким движением повернул согнутую руку сначала кнаружи, а затем внутрь, вставив плечевой сустав на место. Последовал щелчок.
– Мать вашу! – Я едва не умер от боли и шока.
Тело выгнулось дугой. Сейчас же на него навалились палачи, удерживая весом. Я бился на лавке, стукаясь головой о сундучок, и успокоился только тогда, когда болезненные ощущения прошли.
– Потерпите, милостивый государь. Полдела сделано. – Старичок подошел к жаровне и немного понаблюдал за пляшущими языками пламени. – Отдохните чуток, а потом продолжим.
Я полежал на спине с отрешенным видом, настраиваясь на неизбежное. Вроде понятно, что Генрих Карлович добро делает, но страшно до жути.
Таким же образом лекарь вправил и другую руку. Щелчок, электрический импульс в плече, приведший сердце в состояние ступора, и блаженный покой.
Я мысленно перекрестился, боль отступила. Попробовал пошевелить пальцами и понял, что руки ни капельки не слушаются.
– Недельки три-четыре покоя, и с вами будет все в порядке, – сказал довольный лекарь. – Организм молодой, сдюжит.
Интересно, дадут ли мне эти недели покоя или вновь потащат на допрос, как только Фалалеев порешает все вопросы с начальником?
Пока я предавался размышлениям, пришли конвоиры:
– Куда его девать? В старую камеру-одиночку али как?
– Бросьте его к дружку, фон Брауну. Пущай вместе сидят.
– А смотрение ему какое?
Очевидно, речь шла о режиме содержания.
– На первое время обыкновенное пущай будет, – бросил чиновник. – Но если правила нарушит, сразу на цепь сажайте.
В сказанном было столько ненависти, что ее бы хватило на целый город.
Меня снова провели по подвалу, подвели к камере, из проема выглянуло сонное лицо солдата, пропахшего селедкой и чем-то похожим на краску.
– Петров, принимай нового "хозяина", – весело сообщил конвойный.
Как я узнал позже, солдаты, прикрепленные к каждой из камер, "хозяином" называли заключенного, который в ней содержался.
– Тоже немец? – вздохнул Петров.
– Ага, барон курляндский фон Гофен, – подтвердил конвойный.
– Опять по-человечески не поговорить, – сокрушенно произнес Петров. – Немчик, что у меня сидит, только "вас" да "нихт ферштейн" лопочет.
– Нет, этот вроде как русский разумеет.
– Да ну, – обрадовался Петров. – Давай-ка его скорее сюда. Он ведь после дыбы, пусть отлежится. А Карлу моего на розыск поведете?
– Пока не велено. Ушаков нынче злющий, дрозда канцеляристам дает. Фалалееву снова на орехи досталось. Не до розысков пока.
– А насчет жалованья что слышно?
– Задерживают пока. И денег, чтобы кормить арестованных, не дают. Двух копеек жалеют.
– Выходит, мне их за свои кровные харчевать? – расстроился Петров.
– А вдруг повезет? Может, они богатенькие, – предположил конвойный.
– Вряд ли, – сокрушался Петров. – Тот пацан, Карла, гол как сокол. Ежели были у него деньги, так при обыске все скрали. А вы проходите, барон, не стесняйтесь. Кто знает, сколько здесь проведете, – обратился он ко мне.
Меня ввели в камеру, пропахшую дымом, нечистотами и смрадом.
– Располагайтесь, – пригласил Петров. – Как говорится, чем богаты…
Небольшое окно, скорее похожее на бойницу, было закрыто решеткой и деревянным щитом. Тускло горела свечка. На затопленной печке стояли закопченные чугунки. В одном из них вкусно пахнущее варево помешивал большой деревянной ложкой второй солдат.
В углу на собранной в кучу соломе лежал Карл. Увидев меня, он вскочил и бросился с объятьями:
– Дитрих, брат, что с тобой сделали эти мерзавцы? Тебя пытали?
– Извини, Карл. Я страшно устал. Давай после поговорим.
С этими словами я свалился на солому и уснул.
Глава 8
Дни потянулись бесконечной вереницей – одинаковые, как две капли воды. На допросы водить перестали, я не знал – радоваться этому или огорчаться. Торчать в застенках десятки лет, подобно графу Монте-Кристо, не улыбалось. Впрочем, узников в Петропавловской крепости долго не держали, казематы служили чем-то вроде следственного изолятора. После вынесения приговора заключенные покидали стены Петропавловки, и хорошо, если отправлялись в ссылку. Тайная канцелярия штамповала один смертный приговор за другим. Хватало и таких заключенных, что не доживали до завершения следствия – они не выдерживали пыток и умирали, к тому же если узник не имел денег на посещение врача, то вполне мог загнуться от заражения крови, ибо основными медикаментами были водка, шкура свежеубитой овцы (ее клали на спину после пытки кнутом или огнем) и капустные листья, служившие для вытягивания гноя.
Нас с Карлом по-прежнему держали в одной камере под охраной трех солдат. Все они были рядового чина, но поскольку самым старшим по возрасту и опыту являлся Петров, его признавали за главного. Остальные попали на службу недавно: полгода назад новгородских парней оторвали от крестьянской сохи и забрили в рекруты. Караульные старались меняться так, чтобы двое постоянно находились при нас, а третий уходил в дом, где жил на постое, или отправлялся на рынок за продуктами.
В какой-то степени нам повезло. Солдаты не только охраняли, они еще и готовили еду на печке, стоявшей в камере, играли с нами в карты, травили байки и вообще вели себя весьма дружелюбно. Карл от безделья стал учить русский язык и весьма в том преуспел. К концу второй недели он вполне сносно общался, разве что не мог избавиться от сильного акцента и порой путал слова. Такие успехи в лингвистике объяснялись хорошей подготовкой, многие (не только благородного сословия) владели тремя-четырьмя языками. Можно сказать, это было нормой. Солдаты, слушая, как он коверкает слова, валялись от хохота, но Карл ежедневно практиковался и улучшал речь не по дням, а по часам. Случались дни, когда мы вдвоем вели на русском продолжительные беседы.
Общаться с другими узникам запрещалось, однако, поскольку Фалалеев назначил обыкновенный режим ожидания, разрешались визиты родственников, передачи с воли продуктами или деньгами. Более того, состоятельные заключенные позволяли себе заказывать обеды в расположенной неподалеку австерии.
Увы, последние наши деньги пропали сразу же после ареста, бесполезно даже заикаться о том, чтобы их вернули. Карл, впрочем, сильно не огорчался. С его слов следовало, что мы порядком издержались за время долгой дороги в Санкт-Петербург, так что в кошельках находилось несколько жалких медяков.