Хотя отец Алексея был довольно крупным начальником, он никогда не чурался тех, кого принято называть простыми людьми. Лишь бы они были интересны, порядочны и не склонны к сплетне. Среди знакомых отец слыл знатоком и рассказчиком анекдотов, умел говорить с немецким, китайским и грузинским акцентами. Как-то отец признался Алексею, что для разведчика, поработавшего и в Монголии, и с немцами, первые два акцента усилий не требовали, а грузинской манере речи он стал специально учиться в последнем классе школы, когда кто-то из ребят заметил его некоторое портретное сходство со Сталиным. Мама же была неистощима в изобретении разных приятных сюрпризов, умела с минимальными затратами, но с большой выдумкой и изяществом подготовить подарки. Но и это ещё не всё. К каждому празднику – будь это Новый год или день рождения, День Победы или 7-е ноября – она начинала готовиться загодя: не только готовила подарки, но, прежде всего, придумывала какую-либо программу и обязательный аттракцион, всегда интересный.
Денег не всегда хватало. Особенно это стало чувствоваться, когда родители расстались. Но яркость и запоминаемость подготовленных Ольгой Алексеевной праздничных мероприятий от этого не пострадали. Напротив, не располагая достаточными средствами, она стала готовить самодельные подарки – и ему, и младшему брату, и двоюродному брату Вите, который в последующем, к тридцати годам, стал полковником ГРУ, но неизменно вспоминал душевную щедрость Ольги Алексеевны и преподнесённые ею ко дням рождения мелочи. Выручал тут и её художественный талант. Еще в отрочестве её рисунки и лепка были высоко оценены знаменитой Мухиной – той самой, чья скульптура изображена на заставке "Мосфильма". Как бы то ни было, но Алексей, став взрослым и даже пожилым мужчиной, со светлым чувством, смешанным с грустью невозвратности ушедшего времени, вспоминал праздничные дни своего детства, отрочества, юности, да, честно говоря, и подарки, сделанные мамой ему – уже взрослому, остепенённому солидному мужчине.
При всём том Алексей мог наперечёт назвать случаи, когда его родители организовывали то, что называется застольем: не было это принято в их семье. Если праздник, то значит должны быть какие-то интересные дела, занятия, а не тупое сидение за столом. Если уж сидели за столом, то, во-первых, длилось это не долго, обычно в обед, во-вторых, после праздничного обеда с неизменной маминой очередной кулинарной находкой устраивалось какое-либо интересное занятие, призванное, как много позже осознал Алексей, развивать смекалку, сообразительность и знания у них, у детей. Один раз, правда, было сделано исключение: к семилетию брата родители просто подготовили занимательный кукольный спектакль, с магнитофонным звуковым сопровождением. А магнитофоны тогда только-только стали появляться в продаже. Уровень этого сказочного спектакля по собственному сценарию мамы был таков, что младший брат, посещая позже профессиональные кукольные театры, кривился и отзывался о них с пренебрежением. Отец при этом молча, но с довольным видом усмехался в свои сталинские усы, а мама, не одобрявшая высказываний, унижающих людей, спорила, обращая внимание юного критика на те или иные положительные стороны спектаклей профессионалов.
Ещё реже родители ходили в гости. Знакомые любили их приглашать к себе и за способности папы как рассказчика и тамады, и за обаятельную мамину лёгкость в общении, сочетавшуюся со способностью незаметно сделать заурядное застолье чем-то таким, что запоминалось всем присутствующим. Если родители и проводили время со своими приятелями и знакомыми, то почти всегда это происходило на природе – с кострами, установкой шалашей или самодельных палаток. Но, как правило, родители стремились проводить время в семье – друг с другом и с ними – своими сыновьями. Став взрослым, Алексей понял, что инициатива в этом была не папиной, а маминой, что впрочем, не удивительно: женщина и должна быть хранительницей семейного очага. Поскольку такое как будто бы замкнутое семейное общение было неизменно связано с интересными мероприятиями, интересными для всех – и для родителей, и для детей, то это обязательное общение со взрослыми нисколько не тяготило подрастающих отроков. Напротив – они с нетерпением ожидали досуга.
Так, совершенно незаметно для своих детей, родители Алексея ограждали его и младшего брата от вредных влияний "улицы", одновременно прививая культуру (естественно, в первую очередь, свою, русскую), давая навыки построения здоровых взаимоотношений в семье. Да, они были настоящими друзьями, хотя родителям каким-то чудом удалось не скатиться до уровня панибратства и сохранить свой авторитет взрослых, самостоятельных, опытных в жизни людей. Впрочем, то же самое – уважительность и внимание друг к другу, замешанные на искренней личной привязанности и любви, – Алексей видел в семьях обоих своих дедушек – и Алексея Дмитриевича (маминого отца), и Фридриха Васильевича (папиного папы). Впоследствии это принесло Алексею немало горечи и разочарований. Воспитанный на таких примерах, он с максималистской настойчивостью искал того же – не меньшего – и для себя самого, для своей будущей семьи. Искал и не находил. То, что он с искренним убеждением считал нормой, то, что представлялось нормой в книгах русских классиков, составлявших благодаря незаметной настойчивости родителей круг его чтения в детстве и юности, всё это постепенно переставало быть нормой в окружающей повседневности.
Но, пожалуй, самым главным было то, что мама всегда работала. Во время войны, будучи ещё шестнадцатилетней девчонкой,– токарем на авиамоторном заводе. Потом – в школе, с двойной нагрузкой. При этом она никогда, ни при каких обстоятельствах не роптала, не жаловалась на обилие труда, нередко непосильного. Неизменно ставя Долг, Необходимость выше желаний, а духовное над материальным, бытовым, повседневным, родители, как-то незаметно вовлекая в труд и посильную помощь своих детей, вырастили из них не потребителей, не стяжателей, но людей и граждан. Позже, познакомившись с трудами историка Л. Н. Гумилёва, Фёдоров понял, что его родители, особенно мама, были теми людьми, кого Лев Николаевич называл пассионарными личностями.
Глава 2.
После похорон матери, когда окончилась вся эта суета, связанная с оформлением необходимых бумаг и с организацией тягостной процедуры, наступило время полного вынужденного безделия. Алексею подумалось, что какими бы излишними ни были, какими бы издевательскими ни представлялись организационные хлопоты при похоронах, именно они давали ту нагрузку, ту занятость, которые, как выяснилось, абсолютно необходимы, чтобы отвлечь от тяжких размышлений. А их было невпроворот, этих размышлений, связанных с потерей самого близкого человека, который дал тебе жизнь, с которым ты зачастую бывал так несправедлив, нетерпелив, к которому не проявлял в достаточной мере элементарного внимания.
И в самом деле, ухаживать теперь было не за кем. "Подходящего рабочего места" (так это называлось в службе занятости) для Фёдорова по-прежнему не находилось. Отпала нужда в постоянной стирке, перекладывании больной каждые два – три часа (во избежание новых пролежней). Некого было уговаривать съесть ещё хотя бы одну чайную ложку пищи, столь необходимой, чтобы поддерживать едва тлевшую жизнь. Некому было менять подгузники, ставить капельницы, делать инъекции и менять в магнитофоне кассету с Азнавуром на Вивальди или наоборот. Никто уже по ночам не нарушал твой зыбкий сон слабым стоном и просьбой для чего-то подойти. Но сна по ночам теперь всё равно не было. Виктория, которая взяла свой очередной отпуск ещё за день до смерти Ольги Алексеевны, тоже мучилась от бессонницы.
Всю первую ночь после смерти мамы они пролежали в постели, обнявшись, не говоря ни слова. Вику временами охватывала дрожь как от холода, хотя в доме было жарко. А в ночь после похорон она вдруг разрыдалась. Алексей, выйдя из дремоты, осторожно взял жену за вздрагивающее плечо:
- Что случилось, милая? Ну, что с тобой, скажи мне. пожалуйста?!
- Маму жалко. Ей так хотелось о чём-то со мною поговорить в тот последний день, а я.
Алексей Витальевич, знавший, что его жена наделена и совестью, и развитым чувством справедливости, услышал такие слова, которые послужили для него ещё одним подтверждением обоснованности его глубоких чувств и привязанности к супруге. Виктория, отвергнув его утешения, сказала в ту ночь, что Ольга Алексеевна была и для неё самой настоящей (она выделила эти слова) матерью и что следовало бы и было возможным уделить ей хотя бы немного больше времени и внимания. Всё же Алексею Витальевичу как-то удалось утешить жену, а потребовавшиеся от него при этом душевные усилия и находчивость обеспечили ту необходимую нагрузку, которая позволила и ему самому погрузиться в неглубокий сон.
Но с каждым последующим днём Викторией стала всё больше овладевать какая-то иная грусть. Жена всё больше погружалась в задумчивость, потом по её лицу стало заметно раздражение, вызываемое, как ни странно, именно вниманием мужа. Дальше – больше. Впрочем, Фёдорову не пришлось долго раздумывать о причинах таких изменений в настроениях супруги. Вскользь брошенная фраза, к тому же ещё – полунамёком, примерно через неделю после похорон, мгновенно объяснила происшедшие изменения. Это были мысли о другой трагедии, происшедшей в тот же самый несчастливый последний рабочий день недели – тринадцатого июня. Мысли о тех событиях терзали и самого Фёдорова, но постепенно были вытеснены повседневными трудами и хлопотами при уходе за умиравшей матерью.
То происшествие, хотя и случилось оно на пару часов позже двойного перелома бедра у матери, стало известным Фёдорову раньше, немедленно. Оно лишило их обоих – и его самого, и его супругу, последних надежд на обретение потомства. Было это так.