Глава IV
- Живой!
Кржижановский и Куницын меня обняли чуть ли не одновременно, а еще несколько человек крепко пожали руку, словно бы поздравляя с возвращением с того света. По существу, так оно и было, я находился всего в одном мгновении от ухода из мира живых. Мгновении, которого было достаточно, чтобы спустить курок направленного в голову револьвера.
- Мы думали, вас, как и многих, повели на расстрел, - сказал комбриг. - Даже попрощаться не успели, так быстро вас увели. Ну, рассказывайте, какой срок дали?
- Так ведь на расстрел и повели, - сказал я. - Тот самый Магго, которого вы поминали, Павел Иванович, уже курок взвел. В последний момент Попов прибежал с криком, что Фриновский велел отправить дело на доследование.
- Видно, есть у вас заступник кто-то там, наверху, - покачал головой Коган. - Но надолго ли его хватит, этого заступничества…
На несколько минут воцарилось гнетущее молчание. Каждый думал о своем. Может, кто-то заранее и завидовал, предчувствуя, что вот его-то могут и кончить в подвале Пугачевской башни, и по его душу никакая шишка звонить не будет.
- Так что же, получается, вами заинтересовался сам Фриновский, - наконец нарушил молчание артиллерист.
- Второй раз, - напомнил я. - Сначала морду бил, а теперь из-под пули вытащил.
- Возможно, он так же просто исполнил чей-то приказ, - предположил Коган.
- Над Фриновским, если я не ошибаюсь, стоит Ежов, а над Ежовым… В общем, вы и так знаете, - констатировал комбриг.
- А может и правда в деле нашли какие-то недоработки? Уточнят - и снова под суд, и возможно, с тем же исходом, - добавил "оптимизма" прислушивавшийся к нашему разговору Станкевич.
- Типун вам на язык, - отмахнулся Коган. - Лично я предпочитаю верить в справедливый исход. Уверен, Ефим Николаевич, что ваше дело на расстрельный приговор никак не тянет.
В этот момент распахнулось окошко для подачи еды, в котором показалось тщательно выбритое лицо конвоира:
- Всем встать!
Затем провернулся ключ в замке, и вместе с заглядывавшим в окошко вошел еще один.
- Куприянов!
Лицо нашего сокамерника тут же посерело, но он, покачнувшись, все же нашел в себе силы сделать шаг вперед.
- Руки за спину, на выход.
Несчастный Куприянов обвел взглядом камеру, словно пытаясь запомнить наши лица и, обреченно опустив голову, двинулся к выходу. Уже в дверном проеме он обернулся и, прежде чем ему рукояткой револьвера промеж лопаток придали ускорение, крикнул:
- Прощайте, братцы!
Дверь захлопнулась, вновь провернулся ключ, и камера опять погрузилась в гнетущее молчание.
- Сидим тут, ждем, пока нас по одному не отправят на бойню!
Огромный, под метр девяносто и широкоплечий капитан Кравченко, на которого с опаской поглядывали даже уголовники, в сердцах двинул кулаком по стойке шконки, так что та покачнулась, а за ней и соседние. Кравченко в камере находился почти неделю. По национальности украинец, служил на западной границе, полгода назад перевели в Москву. Не успел семью в столицу перевезти и обжиться - как последовал арест. По мнению капитана, он стал жертвой чьего-то навета. Ему инкриминировали связь с польской разведкой. То есть ситуация, близкая к моей, шпионажем здесь тоже попахивало.
- Ну а что вы предлагаете? - поинтересовался Коган. - Устроить бунт? Тогда нас точно всех перестреляют.
- Да уж лучше так, чем подставлять им свой затылок. За свою жизнь я дорого возьму.
Я был согласен с Кравченко, уж лучше погибнуть в бою, чем быть безропотной овцой на заклании. Другое дело, что бунт и впрямь ничем хорошим не закончится. Расстреляют всех прямо в камере, а так хоть у кого-то есть шанс уцелеть, пусть даже отсрочить свою гибель в лагерях. Но, опять же, если подумать, восстание может погнать волну, стать примером для других. И тогда наверху задумаются: может быть, они делают что-то не то, загребая в тюрьмы и правых и виноватых?
А на следующий день, сразу после ужина, за мной снова пришли. На этот раз я успел на всякий случай попрощаться с товарищами, после чего меня снова упаковали в наручники и повели совсем не в ту комнату, где мне выносили приговор, и не в подвал Пугачевской башни. Меня вывели во внутренний двор, где я успел глотнуть свежего воздуха начала сентября, еще хранившего тепло лета, прежде чем оказаться втиснутым на заднее сиденье "воронка". По бокам сидели двое молчаливых конвоиров, принявших меня словно эстафетную палочку у надзирателей Бутырки, а впереди по традиции место занял не кто иной, как Шляхман.
Как и в первый раз, следователь предпочитал хранить молчание. С заднего сиденья полностью разглядеть его лицо было трудно, но я догадывался, что Шляхман пребывает не в лучшем настроении. По пути, проезжая мощеную мостовую, мы умудрились продырявить колесо, только в этот момент старший группы наконец дал волю чувствам, негромко выругавшись себе под нос. Несколько минут ушло на замену колеса, после чего мы продолжили наше небольшое путешествие.
Теперь наш путь пролегал в обратном направлении - из Бутырки на площадь Дзержинского, к зданию, при СССР наводившему ужас на обывателей, а особенно в это время. Что там на этот раз со мной собирались делать, я не знал, но ничего хорошего от итогов этой поездки не ждал. Доследование может включать в себя все, что угодно, включая новую порцию допросов с применением самых изощренных пыток. Только могли бы все это проделать и в СИЗО, необязательно было везти меня в цитадель ОГПУ.
Хмурый Шляхман возглавил нашу небольшую процессию, двигавшуюся по коридорам страшного здания. Несмотря на вечернее время, то и дело мимо шныряли сотрудники, кто в гражданском, кто в форме НКВД. Да, процесс выявления врагов народа не останавливался ни на минуту. Не удивлюсь, если тут и ночами в кабинетах горит свет, а из подвала доносятся крики допрашиваемых.
Нет, и не в подвал меня повели, напротив, мы поднялись по лестнице и оказались перед дверью приемной наркома внутренних дел СССР. Не успел я осмыслить данный факт и как следует напрячься, как мы оказались в помещении с плотными шторами, не пропускавшими внутрь ни лучика света. В приемной помимо порученца-секретаря я обнаружил еще и Фриновского, который при нашем появлении встал со стула и одернул китель.
- Почему так долго? - негромко спросил он у Шляхмана.
- Колесо пробили на Каретном ряду, менять пришлось.
- Да там менять-то три минуты… Ладно, добрались и добрались, товарищ нарком пока на месте, ждет.
Порученец приоткрыл массивную деревянную дверь, предлагая нам пройти внутрь. Первым зашел Фриновский, следом Шляхман, а третьим я. Мои конвоиры остались в приемной.
Из-за стола навстречу нам поднялся невысокий человек, ростом мне по грудь, с большими звездами на рукавах, и чуть поменьше - в петлицах. Читал я чьи-то мемуары про Ежова, помню, автор называл его кровавым карликом. Насчет карлика, пожалуй, соглашусь, а вот насколько он кровавый - посмотрим.
- Это и есть наш гость из будущего? - поинтересовался хозяин кабинета, разглядывавшая меня, словно музейный экспонат.
- Так точно, товарищ народный комиссар! - отрапортовал Фриновский.
- И впрямь одет не по-нашему. Даже за границей, думаю, так сейчас не одеваются. Обувь у вас интересная, как, вы говорите, называется?
Это уже ко мне вопрос.
- Кроссовки, - ответил я.
- Угу, кроссовки… Чем-то иностранным попахивает…
- От английского слова "кросс", в данном случае это обозначает бег по пересеченной местности.
- И что, удобно?
- Удобно, особенно во время занятий спортом. Хотя в будущем многие используют кроссовки и как обычную обувь.
- Любопытно, любопытно… Думаю, нам о многом предстоит с вами поговорить. Товарищ Шляхман, наручники с подследственного, пожалуй, можно снять.
- Может, не будем рисковать, товарищ народный комиссар? Уж больно норовист подследственный.
- Не люблю, когда мне ни за что ни про что морду бьют, - ответил я, играя со следователем в гляделки.
- Ну, пока мы вам тут ничего бить не собираемся, - растянул в подобии улыбки тонкие губы Ежов. - Обещаете обойтись без рукоприкладства?
- Договорились.
Освободившись, я потер онемевшие запястья.
- Товарищи, вы пока можете обождать в приемной, - повернулся нарком к Шляхману и Фриновскому.
Те чуть замялись, но все же выполнили команду, оставив нас с Ежовым наедине.
- Пожалуй, присядем, - предложил он, и сам вернулся на свое место.
Я уселся с краю длинного стола, пытаясь понять, о чем пойдет разговор. Хотелось бы, чтобы по его итогам тюремная эпопея для меня наконец-то закончилась, не говоря уже о том, что мне совсем не хотелось снова оказаться в подвале Пугачевской башни и принять ни за что ни про что пулю от какого-то там Магго.
Сидевший напротив Ежов выглядел более-менее спокойным, хотя легкий тремор державших карандаш пальцев скрыть не мог. Подушку, что ли, на стул подкладывает, чтобы казаться выше?
- Чаю? - предложил он, глядя на меня.
- Не откажусь. Если можно, с лимоном.
Ежов, как ни в чем ни бывало, поднял трубку телефона внутренней связи и попросил принести два стакана чая с лимоном. Отдав распоряжения, снова обратил внимание на мою персону.
- В каком году, напомните, Ефим Николаевич, вы родились?
- В 1980-м, 12 декабря, в Москве, - уточнил я дату на случай, если нарком собирается ловить меня на нестыковках. - У вас вон, я вижу, как раз мои показания на столе.
- Мало ли, вдруг следователь что-то напутал. А иногда одна буква или цифра решают многое, порой от этого зависит жизнь человека.