Мне без разницы, что делать. Но больше всего люблю колоть дровишки, ибо каждый раз, когда колун входит в сучковатый чурбак, представляю себе, что это голова одного из воспитателей, или мадам Эры. Опять же мускулы хорошо растут после такого труда. А они мне нужны. С пропитанием в приюте все хуже, а организм требует свое. Вот и приходится постоянно выбираться в город, еду воровать, а там шпана местная. Но ничего, мы с дружком пареньки хоть и худые, но крепкие и жилистые. Пару раз всерьез схватились с попрошайками и заставили себя уважать. Сначала подрались, а потом они стали нас к себе звать. Нормальные парни оказались. Такие же, как и мы, только местные.
- Завтрак! - вновь прозвучал голос Матео и я побежал к столу. Нельзя показывать, что сыт. Могут строго наказать, тут не забалуешь. Парня из первой группы, Курбата, как–то поймали с яблоком в кармане, и ему влетело. Били всерьез и пороли до тех пор, пока он сознание не потерял. Как Курбат выжил, не понимаю. Однако, вон он, стоит. Хоть и горбатый, но живой.
На завтрак баланда из кипяченой воды и квашеной гнилой капусты с тремя рыбьими головами на сорок человек. Не густо.
Торопливо проглотив неаппетитную мутную жидкость, я встал из–за стола и побежал к воспитателю Джузеппе. Он сегодня на раздаче рабочих мест, и есть вариант выбрать. Звенислав уже здесь, и Джузеппе, единственная добрая душа в этом поганом месте, спросил:
- На двоих?
Мы согласно кивнули, воспитатель не любит говорливых, и он небрежно бросил нам:
- Улица Башмачников, дом девять. Мадам Элоиза, поможете по хозяйству.
Вновь мы кивнули. После чего, пока нас не остановил другой наставник, выбежали за ворота.
Мадам Эло–и–за - женское имя звучит для нас как музыка. Это сердобольная, разбитная и симпатичная вдовушка тридцати лет, которая своим безудержным темпераментом довела до инфаркта престарелого мужа и стала владелицей совмещенного с мастерской обувного магазинчика. Мы у нее уже бывали и работу свою знаем: навести чистоту и порядок, перетаскать обувь из мастерской на склад и пробежаться с ее письмами по городу. Все несложно, а кормит она хорошо. Не жадная в этом отношении тетка.
- О–ля–ля, - мадам Элоиза встретила нас на входе. - Пламен и Звенко. Очень хорошо.
Она сказала, что делать, и мы приступили к работе. Так проходит весь день и, сытно поев объедками, которые остались от рабочих, уже в сумерках мы вернулись обратно в приют.
Снова построение, нас пересчитали по головам и в очередной раз мы навели порядок на территории. Затем ужин, который опять торопливо вливаем в себя, и отбой. Так прошел еще один день и можно немного отдохнуть, но я заходить в барак не торопился.
Мой взгляд был прикован к Матео и Гильому, которые подозвали Сияну и о чем–то ее спрашивали. А она покраснела и отвернулась. Эти похотливые скоты засмеялись, но пока не решились потянуть ее к себе в домик силой. Однако они уже близки к этому.
Вообще я давно заметил, что наши девчонки, которые постарше, привлекают нездоровый интерес местных. Взять хоть Сияну. Светловолосая, стройная голубоглазая красотка и среди горожанок она выделяется сразу. Эти как на подбор, полненькие, кареглазые и волосы курчавые. Симпатичных много, но наши девчонки лучше. Есть в них что–то помимо внешности. Какой–то внутренний огонь, к которому хочется прикоснуться. Что–то настолько светлое и доброе, что это хочется беречь и защищать.
Звенислав и я зашли в барак. Остановились возле двери и подождали Сияну. Она вошла, прислонилась к деревянным доскам стены и украдкой смахнула с глаз слезы.
Переглянувшись, мы подошли к девчонке и я спросил:
- Сияна, солнышко, что случилось?
Она не ответила, молчала и смотрела на нас исподлобья. Поэтому Звенислав обнял ее за плечи и прижал к себе, а затем, словно неразумного малыша, погладил по голове.
- Успокойся, - прошептал он. - Мы с Пламеном тебя в обиду не дадим.
- Как же, - всхлипнула Сияна. - Они вон какие бугаи, а вы еще мальчишки.
- Зато мы крепкие, - усмехнулся я. - Любого за тебя сломаем.
- Это точно, - поддакнул Звенислав. - Что они сказали?
Девчонка успокоилась и, шмыгая покрасневшим носом, ответила:
- В домик к себе звали. Кормить обещали хорошо и приодеть, если стану с ними по–взрослому баловаться. А еще они сказали, чтобы до послезавтра решилась. Иначе силой возьмут, а потом в портовый бордель мамаши Ритоны продадут.
Наклонившись к уху Сияны, я прошептал:
- Тебя никто не тронет, обещаю. Завтра ночью они в кабак пойдут, а там их наши друзья встретят.
Понимаю, что соврал девчонке, ведь нет у нас никаких друзей, но так спокойней. Мы сами все сделаем, давно к этому готовимся. Однако ей об этом знать не надо.
Сияна недоверчиво посмотрела на нас. А мы сделали значительные лица. По крайней мере, попытались и, она, хмыкнув, ушла в свой угол.
Обсудить проблему решили завтра, а пока надо выспаться.
Упав на жесткие нары, я закрыл глаза и попытался заснуть. Однако сна не было, потому что в голову лезли воспоминания о прежней жизни.
Сколько мне было, когда нас привезли сюда? Лет пять, именно так записано в приютской метрике. Так что воспоминаний немного. Но я попытался сосредоточиться, прорваться сквозь застилающий память вязкий туман и вновь ничего не получалось. Непробиваемая муть, серая и холодная. Но я сделал еще одно усилие, и появились разрозненные куски, обрывки и клочья видений.
Вот отец в пластинчатом доспехе, настолько хорошем и дорогом, что равного ему я даже у стражников герцога не видел. Он ранен в левую руку, но в его правой грозно блестит обоюдоострый меч. Вижу его со спины, и он кричит кому–то: - "Булан, спаси детей! Сбереги их! Надеюсь на тебя, друже!" Все! Больше ничего. И только ощущение рук, крепких, сильных и надежных. Эти руки держали меня малыша, а мне было так радостно на душе, что хотелось смеяться. А еще, чтобы это никогда не кончалось.
Я открыл глаза. В бараке темно, и только такие же мальчишки, мои собратья по несчастью, мирно посапывали вокруг.
Вновь я опустил веки и попытался вспомнить мать. Но и в этом случае всплыло только одно воспоминание. Взгляд, добрый и в то же самое время серьезный, полный какой–то непонятной мне решимости. Напрягся и увидел только ее глаза, полностью черные и глубокие, словно бездонное озеро. А еще услышал голос и разобрал слова, которые размеренно, в неведомом завораживающем ритме, зазвучали в моей голове. Впервые я их услышал и попытался запомнить:
"Ложилась спать я, внучка Сварожья Мара, в темную вечернюю зорю, темным–темно. Вставала я, внучка Сварожья Мара, в красную утреннюю зорю, светлым–светло. Умывалась свежею водой, утиралась белым платком. Пошла я из дверей в двери, из ворот в ворота, и шла путем–дорогою, сухим–сухопутьем, ко Окиан–морю, на свят остров. От Окиан–моря узрела и усмотрела, глядючи на восток красного солнышка, во чисто поле, стоит семибашенный дом. А в том семибашенном доме сидит красная девица. А сидит она на золотом стуле, сидит, уговаривает недуги, на коленях держит серебряное блюдечко, а на блюдечке лежат булатные ножички. Взошла я, внучка Сварожья Мара в семибашенный дом, смирным–смирнехонько, головой поклонилась, сердцем покорилась и заговорила:
К тебе я пришла, красная девица, с просьбой о сыне моем, внуке Свароговом Пламене. Возьми ты, красная девица, с серебряного блюдечка булатные ножички в правую руку. Да обрежь ты у сына моего Пламена белую мякоть, ощипи кругом него и обери: скорби, недуги, уроки, призороки, затяни кровавые раны чистою и вечною своею пеленою. Защити его от всякого человека: от бабы–ведуньи, от девки простоволосой, от мужика–одноженца, от двоеженца и троеженца, от черноволосого и рыжеволосого. Возьми ты, красная девица, в правую руку двенадцать ключей и замкни двенадцать замков, и опусти эти замки в Окиан–море, под Алатырь–камень. А в воде белая рыбица ходит, и она бы те ключи подхватила и проглотила. А рыбаку белую рыбицу не поимывать, ключей из рыбицы не вынимать и замков не отпирать. Недужился бы недуг у сына моего внука Сварогова Пламена по сей день, по сей час. Как вечерняя и утренняя заря станет потухать, так бы и у него, добра молодца, всем бы недугам исчезать. И чтобы недуг недужился по сей час, по мое крепкое слово, по мой век.
Заговариваю я сына своего, внука Сварогова Пламена, от мужика–колдуна, от ворона–каркуна, от бабы–колдуньи, от старца и старицы, от жреца и жрицы. Отсылаю я от него, добра молодца, всех по лесу ходить, игольник брать. По его век, и пока он жив, никто бы его не обзорочил и не обпризорил".
Мягкий и завораживающий голос той, которая выносила меня под своим сердцем и подарила жизнь, смолк, и я все же провалился в глубокий и спокойный сон. А в этом сне мне казалось, что я качаюсь на согретых ласковым солнцем мягких и теплых волнах. Куда–то падаю, медленно и неспешно. А потом взмываю ввысь, под самые облака, и парю в синеве небес вместе с птицами. Сон–мечта. Сказка. И так хорошо мне еще никогда не было…