Дорога до нового дома оказалась для Жоры Волынского терновой тропой. Еле-еле выкарабкавшись после тяжелого ранения, он упорно стремится навстречу своей мечте: пусть в Новом Мире, пусть на другой планете, но жить среди русских людей с любимой женщиной. Но до этого надо еще проскакать полконтинента наперегонки со смертью.
Дмитрий Старицкий
НАПЕРЕГОНКИ СО СМЕРТЬЮ
Очнулся я от громкого настойчивого стука в стекло, задребезжавшее в щелястой оконной раме. Стучали обстоятельно, но без хулиганства. Причем стучали со двора, так как с улицы все три окна были еще до заката прикрыты деревянными ставнями, и если бы стучали в них, то звук совсем другой по тональности был бы. Я откуда-то это знал, хотя глаз пока не открывал, кутаясь в мягкую перину с головой.
И с кровати не слезал. Думалось лениво и сонно: постучат и уйдут. Или кто другой им откроет.
"Фигвам. Индейская национальная изба". Стучать стали только сильнее. И уже не только в окно, но и чем-то твердым в дверь. Такие не уходят. Придется вставать.
Сна уже ни в одном глазу. А настойчивый стук все продолжался.
Пришлось, покряхтев, слезать с кровати, винтажной такой, с медными шишечками. Привычно (что меня не на шутку удивило) одним движением влезть босыми ногами в подшитые кожей войлочные опорки, накинуть на плечи старый романовский полушубок и, как был в бязевом исподнем, пойти в сени.
По дороге привычно хлопнул ладонью по выключателю, но того на своем месте около двери не оказалось.
Оглянувшись, посмотрел на потолок и не увидел там не только люстры, но даже примитивной "лампочки Ильича".
- Это где ж такая глушь, что даже электричества нет, - пробормотал себе под нос, нашаривая на простой дощатой столешнице коробок спичек и огарок свечи в низком медном подсвечнике с ручкой кольцом.
Вспыхнувший огонек осветил типичную деревенскую рубленую избу средней полосы России, сверкнув по серебряным окладам икон с погасшими лампадами и шарикам спинки медной кровати, по беленому боку большой печки и темным крышкам двух больших сундуков. Не бедную избу, но и не богатую. Так, серединка на половинку по зажиточности, даже гнутые "венские" стулья есть. И сам тут же удивился этим своим мыслям о зажиточности. По меркам начала двадцать первого века вокруг была жуткая убогость.
К тому же обстановка в избе свидетельствовала, что никто, кроме меня, в этом помещении не живет.
"А девочки где? Автобус? - не въехал я в ситуацию. - Где это я ваше?"
Потрогал нос - целый, но я хорошо помнил, что перед тем, как потерял сознание, была сильная боль от удара по носу. И домов там, в валлийских горах, рядом не было никаких.
Значит, мне это все приснилось? Новая Земля. Орденский город Порто-Франко. Путанабус. Чертова дюжина красавиц из эскорта. Бой с бандитами. Проводы полкового козла на пенсию. Однако какой реальной силы был этот сон! Какие цвета! Какие тактильные ощущения! Какая эротика! Тинто Брасс отдыхает и нервно курит в сторонке. Жаль, что это был только сон, пусть даже в конце этого сна меня убили.
Видать, хорошо я тут вчера нажрался с Вовиком на их корпоративной вечеринке, вот он меня и засунул сюда отсыпаться с глаз большого начальства подальше. Но пили явно что-то очень качественное, ибо никакого похмельного синдрома совсем не наблюдается.
Снова застучали в дверь, уже нетерпеливей. Увидали, гады, свет в окошке. Возбудились.
Пришлось шкандыбать в сени.
Там, приникнув ухом к входной двери, прислушался к бормотанию людей за дверью, но ничего не разобрал.
- Кого черти носят тут по ночам! - крикнул через дверь.
- Открывай давай! - требовательно заорали со двора. - Фершал нужон. Срочно.
Взяв в правую руку топор с лавки, левой скинул щеколду с двери и потянул ее на себя, не раскрывая полностью.
В сизом предрассветном мареве на крыльце стоял явно военный. По крайней мере, на его голове красовалась характерная такая фуранька, и шашка висела на боку. За ним, ниже крыльца, во дворе стояло еще трое с длинными винтовками за плечами. Отблески поздней луны посверкивали на тонких штыках.
- Ну я фершал. Чё надоть? - с удивлением услышал я хриплые звуки собственного голоса.
- Собирайся, поехали, - сказал тот, что с шашкой.
- С какого такого бодуна?
- Ранетые у нас, - пояснил он спокойным голосом.
Ага. Шнурки только поглажу и побегу.
- Так везите сюда, раз уж разбудили ни свет ни заря.
- Не доедут они. Сильно ранетые.
- Мил человек, так ведь я ни разу ни дохтур, - выдал ему свои резоны. - Им дохтур нужон, если они так сильно покоцанные, что до меня довезти их не могут. Не та у меня квалификация, чтобы операции делать. Зубы драть, мозоль вот вырезать, грыжу вправить, перевязать… Рану еще почистить, чтоб до дохтура жилец доехать мог, - это ко мне. А все что сложнее, - извини, на копейки учился.
- Да что с ним гутарить, с контрой. Иваныч, поставь его к стенке на хрен, а мы зараз, - крикнул один из тех, что с винтовками, однако, не снимая оружие с плеча.
- Ша! - дернул рукой в запретительном жесте тот, что с шашкой, кого Иванычем назвали. - Фершал вам не контра, а несознательный пока исчо, но трудовой елемент. Сами ноги бьете только потому, что сдуру доктора в расход пустили. Не понравилось вам, что тот из дворян был. А ранетых кто лечить будет? Вы, што ль?
Троица во дворе виновато потупилась на свои облезлые ботинки с обмотками.
"Бред какой-то", - думал я, смотря на весь этот спектакль.
- Вот это видел? - повернулся ко мне военный, доставая из рыжей кобуры австрийский револьвер и тыча его дулом мне под нос.
Память моментально выдала справку: ""Раст и Гассер", калибр 8 миллиметров, в барабане 8 патронов. Год принятия на вооружение Австро-венгерской армии - 1898". Простой, как молоток, и такой же надежный. У самого точно такой же девайс с фронта привезен и надежно припрятан. Только патронов не густо.
- Не пужай, пуганые ужо. Я всю Великую войну на фронтах. Две Георгиевские медали за храбрость имею, - слышал я как со стороны собственную речь и ошизевал. Слова слетали с губ помимо моей воли. - Ну, шлепнешь ты меня тут, сильно тебе это поможет? В селе больше фершалов нету.
Военный недовольно засопел, но револьвер убрал. И тон сменил:
- Дорогой мой человек, если бы ты знал, какие люди сейчас страдают, то сам бы впереди меня побежал их лечить.
- Для меня все люди одинаковые - больные, - выдал ему следующий резон. - Других я почти не вижу. Где твои раненые?
- В соседнем селе.
- Не-э-э… - ушел в отрицалово. - Я туда не пойду, тем более ночью…
- Какая ночь, отец, окстись. Рассвет уже.
Интересно, почему это я ему "отец"? Парню этому где-то чуть больше двадцати на вид, мне тридцать пять. На отца вроде как не тяну совсем…
- Все равно пешком двенадцать верст не пойду. Давай транспорт.
- Да откуда я тебе его возьму? - удивляется тот совершенно натурально.
- Твои заботы. Село большое, - сказал равнодушно и, повернувшись, ушел в сени, бросив по дороге топор в угол. Из сеней - в комнату, где от оплывшей уже свечи запалил семилинейную керосиновую лампу с надраенным отражателем. Теперь хоть можно глаза не ломать.
Выехали уже со светом. По солнышку.
Пока военные добывали по селу подводу, я успел не только собраться, но даже побриться. Не только подбородок, но и голову. Собрать фельдшерский саквояж и накинуть поверх хорошо уже поношенной одежды рыжий брезентовый плащ. Длиной почти до земли и с капюшоном. На ноги пришлось надеть порыжелые сапоги из юфти, которые уже просили каши, но ничего более приличного в избе не нашлось. Не айс. Нанковая косоворотка и серый пиджачишко с брюками от разных пар. И кепка-восьмиклинка. Что-то подсказывало мне, что одежка получше есть в сундуке, но в то же время это же самое подсказывало, что не стоит при этих вроде как военных выделяться справным платьем.
Подвода, которую пригнали к моему дому, была собственностью знакомого мне мужика-односельчанина Трифона Евдокимова. Как и мерин - длинногривый соловый русский тяжеловоз, которого он привел с собой в село в семнадцатом году, когда дезертировал из артиллерии, где служил ездовым при пятидюймовых гаубицах в учебном полку. Гаубицы, правда, были 48-линейные, но Трифону больше нравились круглые цифры.
Стянув с головы войлочный шляпок, Трифон с поклоном поздоровался со мной, когда я под конвоем солдат с винтовками выходил из избы.
- Доброго утречка вам, Егорий Митрич.
- И тебе, Трифон, не хворать, - ответил ему и уселся рядом с ним на облучок.
Поглядел на солдат, смолящих махорку в самокрутках, и сказал ехидно:
- Что тормозим, служивые, или у вас люди не так шибко раненые, как обсказывали?
Принадлежность этих, с позволения сказать, воинов была неясной. Никаких знаков различия они на своей форме - сильно потрепанной летней форме Русской императорской армии, - не несли. Ни кокард каких, ни лент на головных уборах не было. Как и погон.