* * *
Откинутое пилотское кресло с трудом вмещало их. Они сплелись, свились, сомкнулись, они тяжело дышали и смотрели друг на друга – любовник на любовницу, муж на жену, самец на самку – не отрываясь и не закрывая глаз. Солнце давно скрылось. Полыхало северное сияние. Она сказала:
– Глупо, конечно, то, что я хочу спросить, и все же: тебе было хорошо?
– Было и есть, – ответил он. – И будет. Я не собираюсь останавливаться на достигнутом. Вот покурю и продолжу.
– Покурим вместе? У меня есть кое-что получше "Казбека".
Она пролилась сквозь его объятия и возникла возле вороха своей одежды. Гибко наклонилась. Он не отрывал от неё жадного взгляда. Ему сразу захотелось её снова. Она зашуршала бумагой, вернулась с двумя самокрутками.
– Туркестанский табачок. Никогда не пробовал?
– Нет, – он привлек её к себе. – Потом попробую.
Она тихонько взвизгнула. Через мгновение они дышали, двигались и жили в унисон. Северное сияние бесновалось в одном ритме с ними. Из брошенных наушников раздавался подобный хору цикад треск радиопомех. Даже он был ритмичен. Да-же о-н. Да-же о-н. Да-же о-н. Да-же…
* * *
– Посмотри-ка, твоя туркестанская отрава чертовски благотворно влияет на мою репродуктивную способность! Не уверен, ой не уверен, что я докурю её до конца.
– Да я не только вижу, чувствую. Или это подлокотник? Не-ет, не подлокотник! Ах ты, мой крепыш неугомонный! Ну, иди сюда, озорник!..
* * *
Черемше словно плеснули ледяной водой на спину. Он проснулся, осмотрелся. Жрать хотелось – жутко. Инге прикорнула у него на груди, северное сияние погасло. Впереди, на фоне чёрного неба, бурел и клубился продолжительный облачный фронт в виде растопыренной уродливой пятерни, сгребающей брызги звёзд в раздутый мешок. Наверное, там уже лежало исчезнувшее северное сияние, а возможно, и солнце. "Альбатрос" обреченно влетел в тучи, став ещё одной жертвой загребущей руки. Из наушников донеслись странные, зовущие и тревожно будоражащие сердце звуки и слова. Где-то в другом мире и в другом времени они могли бы быть песней. Но не здесь. Демонический голос, демоническая музыка:
…Где разорвана связь между солнцем и птицей рукой обезьяны,
Где рассыпаны звезды, земляника да кости по полянам,
Где туманы, как ил, проповедуют мхам откровения дня,
Где хула, как молитва…
Черемша поспешно щелкнул тумблером, вырубая радио. Нельзя. Нельзя ему это слышать. Ему стало зябко. И ещё он вдруг осознал: пора вскрывать конверт.
Как Валерий ни ухищрялся, стараясь не побеспокоить девушку, вытаскивая конверты из планшетки, Инге проснулась-таки.
– Я оденусь?
– Угу, давай.
– А ты?
– Позже, – он торопливо рванул бумагу. Разрыв прошел точно посредине цифры 1.
В конверте оказался ещё один конверт. Обычный, почтовый. В нем шелестело что-то сухое, ломкое, кажется, травянистое. Стебли какие-то или, быть может, сосновая хвоя. Плакатным пером на нем было написано: "Черемше. Вместо прочтения – сжечь!"
Валерий крутанул колесико зажигалки, сделанной из пулеметного патрона, поднёс пламя к уголку конверта. Вспыхнуло быстро и ярко. На колени просыпался светлый пепел. "Альбатрос" нырнул в воздушную яму. И – всё.
Валерий быстро оделся, вскрыл две банки гречки со свининой и термос с чаем. Нарезал хлеб большими ломтями. Поели молча. Они ждали чего-то. И что-то произошло. Сзади громыхнуло два раза.
– Стреляли, что ли?! – разъярился Черемша. – Идиоты! – он вскочил и бросился к пассажирам.
Шамсутдинов, обнаженный, распятый на треугольной раме из дырчатых квадратных труб, которой Черемша не видел при взлете (видимо, собрали уже в воздухе), и которая перегораживала сейчас всё внутреннее пространство грузового отсека, был мёртв. Толедо окунал в кровавую лужицу, натекшую из простреленной груди, гусиное крылышко и рисовал на стенках самолета отвратительные каракули. Костров раскачивался, стоя на коленях, взад-вперёд и напевал: "Иду! Иду! Идём! Войду! Войду! Войдём!"
– Сергей Мироныч, вы не пострадали? – Черемша тронул его за плечо.
– Войду! Войду! Войдём! – провыл ему в лицо Костров. – Иду! ИДУ-У!
– Валерий Павлович, – деловито сказал Толедо, не отрываясь от кошмарной работы, – вам сейчас нужно быть в кабине. Через пару минут я допишу пароль, мы влетим во "фрамугу" и автопилот откажет. Поторопитесь, или мы все погибнем. А Ринат всё равно болел, неизлечимо. Мы ему дали морфия, и он ничего не почувствовал. Кроме наслаждения. Кроме восторга. Кроме эйфории. Кроме оргазма. Кроме блаженства. Кроме…
Черемша в ужасе бежал.
* * *
Он ухватился за штурвал и сжал его. Руки чуть подрагивали. Инге спросила:
– Кто?
– Шамсутдинов.
– Значит, на обратном пути Саше придется открывать "фрамугу" одному. Ему будет труднее.
– Костров останется там?
– Да.
– И… и ты?
– Да.
– Ты можешь мне объяснить, что происходит?
– Попытаюсь…
Перед самолетом, на фоне звездного неба, возник огромный пылающий белым треугольник, внутри которого ветвились, словно по стеклу, серебристо-морозные древовидные узоры. Они же покрывали силуэт распятого в середине треугольника стройного, широкоплечего человека, имеющего вместо лица переплетение желтых мерцающих каракулей подобных тем, что рисовал Толедо кровью.
"Альбатрос" проломил узорчатую пленку, с натугой пролетел сотню метров и завис с остановившимися пропеллерами в центре слабо светящегося ледяного тетраэдра. Создавалось стойкое впечатление, что вершины тетраэдра направлены не только вовне, но и внутрь. Осколки пленки, затягивавшей "фрамугу", кружились вокруг, легко проникая сквозь стенки кабины и сквозь тела людей. В тех местах, где они соприкасались с кожей, возникало на мгновение ощущение угловатого отверстия, в которое задувает холодный ветер. С противоположной стороны тела осколки вылетали спустя три-четыре секунды, причем совершенно неощутимо. Тетраэдр вращался, одновременно двигаясь навстречу, как бы наворачиваясь по мелкой резьбе на самолет.
Кружилась голова. Зверски хотелось есть.
Инге, покачиваясь, словно танцуя, подошла к Валерию, не выпускающему штурвал из рук (выпустить его означало катастрофу, отчетливо понимали оба), и принялась кормить чёрным хлебом. Хлеб, то приторно-сладкий, то лимонно-кислый, таял во рту. Было очень вкусно и сытно. Некоторые кусочки Инге отправляла в рот себе.
– …Мы, – говорила она, – Джаггернаутов, Ринат, Саша, я, другие люди, которых ты не знаешь – ваши не слишком отдалённые потомки. То есть не совсем потомки. Тела у нас, разумеется, современные. Перемещение живых организмов оттуда сюда невозможно. Перемещается только часть сознания, и только в тело недавно умершего человека. Смотри, – она протянула Черемше свои красивые, полные руки запястьями вверх. Поперек запястий пролегали короткие шрамы. – Подлинная Ингеборга, девушка-авиатор, девушка-штурман, вскрыла себе вены, мучимая неразделенной любовью к известному киноартисту. Подлинный Толедо утонул в Ялте. Подлинный Шамсутдинов скончался вследствие врождённого порока сердца. Вот так-то, Валера… – она умолкла на мгновение, оледенев лицом. Оттаяла, тряхнула коротенькими кудряшками, спокойно продолжила: – Кое-какие неодушевленные объекты переместить сюда удалось тоже. Двигатель "Альбатроса", полимерные смолы для пропитки корпуса, приборы авиационной навигации, оптико-волоконные кабели, чертежи…
Потомков совершенно не устраивала геополитическая ситуация, сложившаяся в мире к началу XXI века, и они ломали головы, как быстро и с минимальными затратами изменить её в пользу России. Обнаруженная из космоса "фрамуга" была мала, как детская игрушка и непонятна, как детский лепет. Тем не менее, её принялись изучать. И когда некий чудаковатый писатель обратился к своему школьному другу – генералу госбезопасности – с просьбой порыться в закрытых архивах, оставшихся со времён арктической экспансии СССР, генерал, курирующий исследования полярного феномена, пошел ему навстречу. Писатель, перебирая архивы НИИ ВВС, наткнулся на ссылки, как будто указывающие на существование засекреченного проекта, связанного с авиационными перелётами через Северный полюс. Генерал почуял запах дичи и подключил к архивной работе штат молодых, толковых офицеров ГБ и молодых толковых учёных из засекреченного НИИ проблем времени.
16 мая 1928 года на подмосковном полигоне сгорел экспериментальный танк. Весь экипаж погиб – танк вспыхнул как порох – за исключением командира, Ивана Джаггернаутова. Но и его уход в лучший мир был делом предрешенным, 30 % поверхности тела бравого танкиста со странной и даже страшноватой фамилией превратились в уголь. Меньше всего пострадали ноги, но и их пришлось ампутировать – началось заражение крови. Через шесть дней Иван Джаггернаутов умер, а через три минуты после окончательной остановки сердца ожил снова. И пошёл на поправку. Инвалидность ничуть не повлияла на его характер, решительный, твердый, настоящий коммунистический. Свежеиспечённый военный пенсионер пробился в состав создаваемой тогда Первой советской Индийской полярной экспедиции. С особым вниманием, строгостью и рвением относился он к ведению архивов. Его сподвижникам было невдомек, что внутри бывшего танкиста – со времени чудесного воскресения – поселился ментальный пришелец из будущего.