* * *
Толедо мычал и извивался. Огромный кляп, изготовленный из вязаного подшлемника, не позволял ему внятно говорить, а жестоко стянутые лентами из располосованной ножом нательной рубахи конечности – полноценно двигаться. Валерий и Инге уже второй час упоенно занимались любовью на потрясающе мягкой овчине, в несколько слоев устилающей львинолапую кровать – символ и алтарь Любви Всемирной. Инге таким образом намеревалась изменить судьбу мироздания, а Валерий… Валерия привлекал сам процесс.
Наконец Толедо изловчился и избавился от кляпа. Отплевавшись и откашлявшись, он прохрипел:
– Кончайте дурака валять! Без триоконтура и инициации один хрен ничего не добьетесь. Развяжите меня. Обещаю не дергаться.
Они, словно послушавшись совета, слаженно кончили. Валерий, отдышавшись и смахнув пот с лица, подошел к Толедо. Однако узлы затянулись так сильно, что развязать их нечего было и думать. Черемша вернулся к ложу, прихватил нефритовый кинжал, который, по словам эрудированной Инге, являлся ритуальным орудием не то ацтеков, не то тольтеков, предназначенным для принесения человеческих жертв, и несколькими небрежными взмахами освободил пленника от пут. Толедо, послюнявив свежие царапины и недобро зыркнув на любовников, взялся за привычное дело – монтаж рамы из трубок. Черемша стерег его с взведенным револьвером наготове, покуривая козью ножку, набитую туркестанским табачком.
* * *
Солнце било в лицо. Не спасали и плотно сжатые веки. Рот был забит распирающе-колючим, шершаво-мокрым, омерзительным на вкус, словно несвежая портянка. Собственно, это и оказалась портянка – зимняя, тонкой шинельной ткани, да не одна. Подлец Толедо воспользовался поразившим Валерия сном с наибольшей для себя выгодой. Воротил, так сказать, должок. Конечности, варварски завернутые за спину и онемевшие, не слушались Черемшу. Кроме того, были они крепко связаны – между собой и, вдобавок, верхние с нижними. Валерий замычал, с немалым трудом орудуя преимущественно головой и плечами, перекатился на другой бок и открыл глаза. В них тут же попал песок, поэтому за дальнейшими событиями Валерий наблюдал урывками, сквозь обильные слезы и частое моргание.
– Эй, товарищ пилот, – весело проорал Толедо, заметив, что Черемша очнулся. – Хотел бы ты подержаться за штурвал, который управляет миром? Да? Ну, так обломайся! Потому что рулить я буду! А ты отдыхай!
Инге билась на раме триоконтура, расположенной на сей раз горизонтально, – так бьется птица, попавшая в силок. Толедо с отвратительным слюнявым вожделением лизал и гладил ее обнаженное тело. Затем отлучился на минуту, произвел краткие манипуляции со своим бежевым ящиком на треноге и вернулся. Пока он карабкался на кровать, контур начал искрить голубым и белым. Девушка молчала. Когтистые золотые лапы, держащие ложе, вдруг разъехались, шевельнулись, точно живые, и потянулись к людям. Толедо словно метлой смело. Лапы ухватили края овчин и сомкнулись над телом Инге огромным белоснежным бутоном.
– Запомни, Валерий, – донесся до Черемши звонкий голос, наполненный неземной радостью, – миром – да правит! – ЛЮБОВЬ!
Ложе засверкало ослепительно, запредельно – солнцем, сверхновой звездой, а может – Божественным светом первого дня творения и – пропало…
* * *
– Постарайтесь понять, – говорил Толедо, направив на освобожденного Черемшу ствол револьвера, – возвращаться нет никакого резона. По крайней мере, для меня. Как бы ни повернулась ситуация на Большой Земле, каким бы раем или адом ни стал наш мир, я этого не увижу все равно. Для открытия "фрамуги" требуется человеческая жертва. Поскольку управлять самолетом я не умею, принести в жертву вас не представляется возможным. Принести в жертву себя не представляется возможным вдвойне, что более чем очевидно. Я остаюсь. Благо, климат здесь воистину курортный, а жратва, – он проследил взглядом медлительный полет над озером парочки упитанных утиц, – водится в избытке. Возможно, я соберусь вести дневник. Робинзон Толедо… Хотите стать моим Пятницей, Валерий Павлович?
– Нет, не хочу. Для этого, помнится, нужно быть чуточку людоедом. Но я, кажется, нашел себе замену. Обернитесь, товарищ Робинзон.
Из леса выходили люди. Десятки миниатюрных коричневых человечков с заваленными вперед узкими плечами, выпирающими животами и болезненно раздутыми суставами. Их черные волосы были связаны в неряшливые пучки, безбородые лица с правильными, очень крупными чертами напоминали неподвижностью маски. Срамные места выходцев из леса прикрывали скудные изжелта-белые тряпочки. Это были, кажется, одни только мужчины, и в руках они сжимали чертовски хищно выглядящие сабельки с изогнутыми, расширяющимися к концу клинками. Возглавляла дикарское воинство голая старуха, восседающая на крупном снежно-белом тигре. Старуха была седа, почти лыса, изо рта ее торчала, густо дымя, трубка с длинным прямым чубуком, украшенным цветными перьями. Высохшие лохмотья старухиных грудей свисали едва не до хребта тигра, а нечеловеческой длины руки волочились по земле, оставляя за собой заметные бороздки.
Толедо, медленно пятясь к самолету, выдохнул: "Б…дь!", и Черемша вынужден был с ним согласиться. Именно так!
Престарелая блудница выкрикнула длинную нечленораздельную фразу. Увы, Инге, специалиста по вымершим языкам, не было рядом, и смысл фразы остался загадкой для путешественников. Аборигены же определенно его поняли и разом вскинули сабельки над головами, пронзительно завизжав.
Толедо не стал дожидаться дальнейшего развития событий, пал на одно колено, выставил вперед сцепленные руки, в которых блеснул револьвер, и выстрелил. Стрелял он превосходно. Старуха всплеснула многосуставчатыми руками и ткнулась лицом в шкуру тигра.
– Валерий Павлович, – отрывисто бросил Толедо, – поспешите в самолет. Нам пора драпать.
Черемша, оглядываясь, двинулся к "Альбатросу". Подстреленная ведьма вдруг выпрямилась, выхватила изо рта трубку и протянула ее вперед. Валерию показалось, что дымящаяся чашечка вот-вот пронзит ему грудь. Человечки молча бросились в атаку, тигр грозно зарычал – так, что по воде пошла рябь, – а Толедо принялся стрелять с невообразимой скоростью.
Двигатели запустились с пол-оборота. Один за другим грохнули разрывы гранат, а Толедо уже нависал над пилотским креслом и орал: "Взлетайте же, Черемша! Взлетайте!"
– Не удалась робинзонада, – без капли иронии посочувствовал ему Черемша, когда самолет уже оторвался от воды.
– Кисмет, значит, моя такой, – вздохнул Толедо, прищурив по-татарски глазки. – Чему, значит, быть…
* * *
Невидящим взглядом Черемша смотрел на приборы. Криков или стонов кромсающего себя Толедо не было слышно – он, по-видимому, накачался морфием под завязку и боли не чувствовал. Черемша поглаживал одной рукою потерянный Инге шерстяной носок, невзначай обнаруженный им под штурманским креслом, и ему казалось, что он гладит нежную рыженькую шерстку на ее лобке. Он вспоминал почему-то только это – ее аккуратный лобок, да ещё, пожалуй, пухлые губы с зажатой в них дымящейся самокруткой. И яркую вспышку, в которой девушка исчезла, устремляясь к "штурвалу, управляющему миром".
Дверь, ведущая в кабину, медленно открылась. Толедо, гнусаво и нечленораздельно завывая, шатаясь, блестя выпученными глазами, голый, окровавленный, с пистолетом в левой руке и омерзительно липким гусиным крылышком в правой, прохромал вперед и уставился в лобовое стекло, опершись на приборную доску.
– Поосторожнее, – прикрикнул на него Валерий, без особой, впрочем, надежды, что тот его услышит.
Толедо рывком обернулся.
– Пойдем, Черемша. Жги пакет и пойдем. Всего два выстрела – в грудь… и в грудь… Я знаю, ты сможешь. Ты сильный мужик! Уважаю тебя, – он бросил Валерию на колени пистолет. – Я бы и сам стрельнулся… да только в распятом виде несподручно, понимаешь. А это тебе на память, – он помахал гусиным крылышком, и выронил его из пальцев. Крылышко мокро шлепнулось на пол. – Дарю!
Пока Валерий привязывал Толедо к треугольному каркасу, тот со счастливой улыбкой пел: "Ухожу! Ухожу! Уходим! Выхожу! Выхожу! Выходим!" Вдруг замолк, улыбка, словно макаронина втянулась в глубь его черного рта, и Толедо сказал:
– Знаешь, Черемша, кем была малышка Ингеборга там, у нас? Ни в жизнь не поверишь. Мужиком! Прикинь, монахом-расстригой! Башковитым таким расстригой, языки разные тот расстрига знал… все о любви толмачил – совсем как она. Он келью покинул, пошел воевать… пардон, добро и Божий свет проповедовать. Тут-то мы его и ангажировали, полиглота нашего. Не отказался в страшное время культа личности погрузиться, нет. Мучеником думал стать. А стал, – вишь как, – бабой! Так что ты у нас сейчас вроде как мужеложец, Черемша. – Толедо хихикнул. – А настоящей-то бабой я был! Вилы, а?! – он даже взвизгнул от удовольствия. – Хочешь, Черемша, меня напоследок трахнуть? Я не про…
Валерий выстрелил.