Затем без спешки, благоразумно отправился на следующую остановку. Дойдя, он снял пиджак и приготовился ждать, и тут его настиг горьковатый запах орехового листа, растертого в пальцах. Он огляделся. Он был один, ни души в поле его зрения. Он не посмел взглянуть на небо, но чувствовал над головой все тот же белый, раскаленный, ослепительный свет, а дышащий огнем тротуар обжигал рот и щеки. Тогда он покорно поплелся вперед, держа пиджак под мышкой, надвинув на лоб шляпу. Когда вдалеке показалась богатая тень ореховых деревьев, у него с силой забилось сердце и ноги сами пошли быстрее. Уже у самого сада его снова нагнало металлическое улюлюканье трамвая. Он остановился и приветственно сорвал с головы шляпу. "Слишком поздно! - воскликнул он. - Слишком поздно…"
Вступив под тень орехов, Гаврилеску попал в такую неправдоподобную прохладу, что от неожиданности заулыбался. Как будто его разом перенесло в горы, под сень леса. С почтительным удивлением оглядывал он высокие деревья, каменную ограду, заросшую плющом, и незаметно им овладевала бесконечная грусть. Столько лет проезжать мимо на трамвае и ни разу не сойти, не полюбопытствовать, каков этот сад вблизи. Он медленно зашагал, откинув голову назад, лицом к верхушкам деревьев, пока не оказался у калитки, а там, словно давно его карауля, навстречу вышла девушка, юная, красивая и очень смуглая, с монистом на шее и с большими золотыми кольцами в ушах.
Взяв его за руку выше локтя, она сказала вкрадчиво:
- К цыганкам барин пожаловал?
Улыбнулась ему ослепительно, губами и глазами, и, видя, что он колеблется, легонько втянула за рукав во двор. Гаврилеску последовал за ней, как во сне, но, сделав несколько шагов, остановился, будто хотел что-то сказать.
- Что, не желает барин к цыганкам? - спросила девушка, еще больше понижая голос.
Она бегло и цепко заглянула ему в глаза, потом взяла за руку и стремительно повела к скрытой в зарослях бузины и сирени убогой хибарке, никак не соответствующей месту. Открыла дверь и подтолкнула его вперед. Гаврилеску обступил непонятный сине-зеленый полумрак, словно в окошках были цветные стекла. Снова взвыл, приближаясь, трамвай, и этот металлический вой так нестерпимо резал теперь ухо, что Гаврилеску сжал виски в ладонях. Когда все стихло, он увидел прямо перед собой старуху, которая восседала у низкого столика за чашечкой кофе и смотрела на него не без любопытства, как бы дожидаясь, пока ему полегчает.
- Кого твоя душа нынче просит? - сказала она. - Цыганку, гречанку, немку…
- Нет, нет, - перебил ее Гаврилеску, остерегающе выставив руку. - Только не немку.
- Тогда цыганку, гречанку, еврейку, - поправилась старуха. - Триста лей, - предупредила она.
Гаврилеску значительно улыбнулся.
- Три урока музыки! - воскликнул он, начиная шарить по карманам. - Не считая трамвая туда и обратно.
Старуха пригубила свой кофе и задумалась.
- Ты музыкант? - вдруг спросила она. - Тогда тебя тут ублажат.
- Я - свободный художник, - отвечал Гаврилеску, вытаскивая из одного кармана брюк по очереди несколько скомканных носовых платков и методично перекладывая их в другой. - Пусть я, с позволения сказать, учитель музыки - моим идеалом всегда было чистое искусство. Я живу духа ради… Прошу прощенья, - добавил он конфузливо, помещая свою шляпу на столик и начиная выгружать в нее содержимое карманов. - Когда надо, никогда не нахожу бумажника..
- А спешить некуда, - успокоила старуха. - Время раннее. Третий час…
- Прошу прощенья, что позволяю себе вам возразить, - возразил Гаврилеску, - но боюсь, что вы ошибаетесь. Дело идет к четырем. В три у меня только кончился урок с Отилией.
- Вечно тут что-то с часами, - посетовала старуха, снова погружаясь в задумчивость.
- Ах, наконец-то! - вскричал Гаврилеску, победоносно предъявляя ей бумажник. - И представьте, был там, где ему положено.
Он отсчитал банкноты и подал старухе.
- Проводи во флигель, - приказала старуха, поднимая глаза.
Гаврилеску почувствовал на своей руке чье-то прикосновение и, дернувшись в испуге, увидел подле себя ту девушку, что зазывала его у калитки. Он пошел за ней, оробелый, неся на сгибе локтя шляпу со всем своим скарбом.
- Запоминай хорошенько, - сказала девушка, - и не перепутай: цыганка, гречанка, еврейка…
Они пересекли ореховый сад, миновав большой дом под красной черепичной крышей, который Гаврилеску видел с улицы.
Девушка приостановилась, искоса взглянула на него и весело фыркнула, ничего не говоря. Гаврилеску как раз начал рассовывать по карманам то, что сложил в шляпу.
- Ах! - сказал он. - Я свободный художник. Будь моя воля, я остался бы здесь, в этих кущах. - И он шляпой указал на деревья. - Я люблю природу. В такую жару, как сегодня, иметь возможность подышать чистым, прямо-таки горным воздухом, побыть в холодке… Но куда мы идем? - спросил он, видя, что девушка направляется к какому-то деревянному заборчику и открывает калитку.
- Во флигель. Куда старуха велела…
Она подхватила его под руку и втянула в калитку, за которой тонули в бурьяне клумбы с розами и лилиями. Духота снова усилилась, и Гаврилеску забеспокоился, чувствуя себя обманутым.
- Я строил себе иллюзии, - пробормотал он. - Я шел сюда ради прохлады, ради природы…
- Погоди, вот войдем во флигель… - ободрила его девушка, кивая на какое-то ветхое, по видимости нежилое строение, видневшееся поодаль.
Гаврилеску нахлобучил шляпу и удрученно последовал за ней. Но когда они вошли в сени, у него так сильно забилось сердце, что он приостановился.
- Я волнуюсь, - сказал он. - С чего бы это?..
- Не пей слишком много кофе, - шепнула девушка, распахивая дверь и легким толчком загоняя его внутрь.
Сколь велико помещение, определить было трудно, потому что полумрак, творимый сдвинутыми шторами, не позволял понять, где кончаются стены и начинаются ширмы. Гаврилеску двинулся вперед, ступая по коврам, которые делались все толще, все мягче, уже вроде бы не ковры, а перины, и с каждым шагом сердцебиение его усиливалось, так что наконец он в страхе замер, боясь сделать еще хоть шаг. В ту же минуту его захлестнул прилив счастья, как будто он снова был молод и весь мир принадлежал ему, и Хильдегард тоже принадлежала ему.
- Хильдегард! - воскликнул он, оборачиваясь к своей провожатой. - Я не думал о ней двадцать лет. Как я любил ее! Это была женщина моей судьбы!..
Тут он обнаружил, что рядом никого нет. И тотчас же его ноздри защекотал вкрадчивый, нездешний запах, вслед за тем раздались хлопки, и в комнате стало таинственным образом светлеть, как если бы кто-то медленно, очень медленно раздвигал штору за шторой, постепенно впуская свет летней послеполуденной поры. Тем не менее ни одна из штор не шелохнулась, это Гаврилеску успел заметить, прежде чем увидел в нескольких шагах от себя трех юных дев, которые хлопали в ладоши и смеялись.
- Вот мы, кого ты выбрал, - сказала одна из них. - Цыганка, гречанка, еврейка…
- Еще посмотрим, как ты кого угадаешь, - сказала вторая.
- Посмотрим, как ты угадаешь, которая цыганка, - подхватила третья.
С Гаврилеску свалилась шляпа, он уставился на них в упор, окаменев, невидящим взглядом, будто узрел нечто сквозь них, сквозь ширмы, сквозь стены.
- Пить! - прохрипел он вдруг, берясь рукой за горло.
- Старуха прислала тебе кофе, - отозвалась одна из дев.
Она скользнула за ширму и вернулась с круглым деревянным подносом, на котором стояла чашечка кофе и кофейник. Гаврилеску схватил чашечку, опрокинул ее одним духом и отставил с вежливой улыбкой.
- Страшно хочется пить, - повторил он.
- Это будет погорячей, прямо из кофейника, - предупредила дева, наливая чашку. - Пей потихоньку.
Гаврилеску отхлебнул, но кофе был таким горячим, что он обжег губы и, обескураженный, опустил чашку на поднос.
- Пить хочется, - взмолился он. - Если бы можно было немного воды…
Две другие девы скрылись за ширмой и тут же вышли с подносами, ломящимися от снеди.
- Старуха прислала тебе варенья, - сказала одна.
- Варенья из розовых лепестков, - прибавила другая. - И шербет.
Но Гаврилеску разглядел крынку с водой и, хотя рядом с ней стоял стакан толстого, дымчато-зеленого стекла, обеими руками сгреб крынку и припал к ней. Он пил долго, с бульканьем, откинув назад голову. Потом перевел дух, опустил крынку на поднос и вытянул из кармана платок.
- Милые барышни! - воскликнул он, принимаясь отирать лоб. - Как же мне хотелось пить! Мне рассказывали про одного господина, полковника Лоуренса…
Девы со значением переглянулись и дружно залились смехом. На этот раз они смеялись от души, расходясь все больше и больше. Сначала Гаврилеску смотрел на них в недоумении, потом лицо его осветилось широкой улыбкой, и наконец он рассмеялся тоже, отирая лицо платком.
- Позвольте и мне задать вам один вопрос, - заговорил он, отсмеявшись. - Очень хотелось бы знать, что это на вас нашло?
- Мы смеялись, потому что ты нас назвал барышнями, - сказала первая. - Это у цыганок-то.
- А вот и нет! - возразила вторая. - Не верь ей, она тебе скажет! Мы смеялись, потому что ты перепутал и выпил из крынки вместо стакана. Если бы ты налил, как все люди, в стакан…
- Не слушай ее! - вступила третья. - Она придумает! Кроме меня, тебе никто не скажет. Мы смеялись, потому что ты струсил.
- А вот и нет! А вот и нет! - загалдели две другие. - Это она тебя так подначивает, это она тебя так на храбрость испытывает!
- Струсил! Струсил! - твердила третья.
Гаврилеску сделал шаг вперед и торжественно воздел руки.