- Я как раз вводил доктора в курс дела, - объяснил он сержанту. - На него напали из-за этих проклятых бумаг сегодня, так что лучше ему знать, что к чему. Ты сумел что-нибудь узнать?
- Ничего. Никто не знает, на кого Хевель работал в последнее время. Поговаривают, что он вообще не брал работу, некоторые считают, что он ушел на покой. И, - Брэмли обратился ко мне, - сочувствую насчет нападения…
- Роберт, - протянул я ему руку, прежде чем он успел вновь сказать мне "сэр".
Сержант опять посмотрел на меня взглядом запуганного олененка, но, подумав, все же пожал ее.
- Что насчет заказов? - поинтересовался Виктор.
- Ничего похожего на то, что мы ищем. Коффер… П-простите, сейф, - он извиняющеся покосился на меня, - в ювелирной лавке Найруса, два частных дома наверху, - Шон ткнул пальцем в потолок, показывая, что имеет в виду верх Лестниц, - в одном была наводка, что хозяин обналичил банковские счета, в другом хозяева уехали на материк, и одна нотариальная контора.
- А там что? - удивился Эйзенхарт.
- Подмена завещания, насколько я понял.
- Что насчет наших левых?
- Ничего. В Гетценбурге сейчас нет активного подполья, о связях Хевеля с ними тоже никто не знает.
Эйзенхарт расстроено цокнул языком.
- Не густо, - резюмировал он. - Ладно, можешь идти.
По мере того, как Брэмли отдалялся от нас, его движения становились все менее скованными, и вот он уже смешался с группой очередных "рабочих", на весь зал вопивших, что такой денек недурно было бы отпраздновать где-нибудь еще.
- Совсем вы запугали парня, - добродушно рассмеялся Эйзенхарт.
Меня это заявление покоробило.
- Уверяю вас, я не прилагал к этому никаких усилий.
Виктор засмеялся еще сильнее.
- Что в этом смешного? - сухо поинтересовался я.
- А вам и не нужно было прикладывать усилий, док. Ваш вид делает это за вас, - я решил, что Эйзенхарт имеет в виду мою внешность, но ему удалось меня удивить. - Вы такой… - сделал он неопределенный пасс рукой. - Правильный.
- Правильный? - переспросил я, недоумевая.
Виктор кивнул.
- Вы такой правильный, что бедняга Брэм боится, что вы его сразу раскусите.
- Раскушу? - я все еще не понимал. - О чем вы, во имя Духов, говорите?
Эйзенхарт замер, словно раздумывая, отвечать мне или нет.
- Я сейчас открою вам один секрет, постарайтесь воспринять его нормально, - посоветовал он мне. - И дайте ему это как-то понять, что ли… А то бедняга только освоился в Управлении и перестал дрожать при виде каждого полицейского, как приехали вы, и все началось сначала. Вы когда-нибудь слышали о "потерянных мальчишках"?
- Конечно, - подтвердил я.
Кто же о них не слышал?
В стране, где каждый десятый ребенок был полным сиротой, а детских приютов, вы не поверите, было два (sic!) , детской преступностью нельзя было удивить. Фабрики в любое иное время с радостью забрали бы себе дешевую рабочую силу, но из-за войны слишком многие оказались в отчаянном положении, и во многих городах стали неохотно брать на работу детей. Оставались работные дома, но любой житель города знал, что попавшихся бидлам ждет участь хуже смерти. Для многих мальчиков, оказавшихся на улице, единственной возможностью выжить была воровская школа, где за долю - большую - от дохода слишком старые для воровской жизни "коты" учили их искусству облегчать чужие кошельки и выдавливать оконное стекло за пять секунд. Для девочек ситуация была и того хуже: желающих обучать их воровскому мастерству было мало, поэтому либо они умирали, либо, зачастую не по своей воле, попадали в бордель. Городская жизнь, даже в Гетценбурге, хотя в это было трудно поверить, посмотрев в окно, не была добра к слабым.
Но "потерянным мальчишкам", прозванным так в честь неизвестной мне новомодной детской книги, удалось вывести подростковую преступность на новый уровень. Самые известные подростковые банды были сконцентрированы в столице: в огромном пятимиллионном мегаполисе для всех находилось место и всегда кто-то был при деньгах. Два года назад там осталась всего одна. "Мальчишки" захватили весь южный край Королевского острова, вынудив своих конкурентов уйти или присягнуть им на веру. "Сорок воришек", "уродские цилиндры", "актеры Вест-холла", шайки, прославившиеся на всю страну и державшиеся на плаву не один год, перестали существовать.
И всего этого "мальчишки" достигли без взрослых. Обычно подобными бандами управляли взрослые преступники, но во главе "мальчишек" стоял подросток по прозвищу Генерал. В газетных статьях описываемый как "лет четырнадцати на вид, хрупкого телосложения и с золотистым ореолом волос", он управлял сотней таких же как он оборванцев, снискавших себе всемирную славу несравнимой жестокостью и изощренностью преступлений. Они не чурались ни перед чем, на их счету был не один десяток убийств и…
… И я понял, к чему клонил Эйзенхарт.
- О, нет, - простонал я. - Только не говорите мне, что вы намеренно взяли в полицию одного из "мальчишек"!
- Конечно же нет! - картинно возмутился Эйзенхарт. - Мы забрали Шона из банды, когда ему было пятнадцать.
- Вы сумасшедший! Вы отправили убийцу ловить убийц - и что, по-вашему, должно из того выйти?
- Шон в жизни никого не убивал, - заверил меня Эйзенхарт. - Он грабил дома. Знаете шутку про Медведей и медвежатников? Что же касается вашего вопроса… - он пожал плечами. - Как говорят наши товарищи с материка, pourquoi pas ? Вы случайно не читали мемуары последнего начальника национальной полиции Арнуаля? Он утверждал, что вора может поймать только вор. И я склонен ему верить, особенно если учитывать, что сам месье начальник был не только успешным полицейским, но и успешным преступником. И потом, - добавил он, - у Брэма есть одно очень ценное для полиции качество: благодаря своему прошлому он может добывать информацию там, куда мне хода нет.
- Неужели? - саркастично заметил я. - Вы водите дружбу с держателями игорных домов и достаточно часто сидите в притонах Низа, чтобы знать подавальщиц по именам. Боюсь представить себе, куда вам, как вы выражаетесь, хода нет и что там может заинтересовать полицию.
Эйзенхарт вздохнул и залпом осушил содержимое своего стакана.
- Вот видите, именно это я и имел в виду: вы слишком правильный. Шон - хороший, добрый парень, переживший непростую полосу в прошлом и теперь старающийся всеми силами стать полноценным членом общества. А вы, вместо того, чтобы одобрить это великолепное стремление и закрыть глаза на некоторые недостатки его биографии, вопите, что преступник должен сидеть в тюрьме, - он опять издал тяжелый вздох. - А ведь бедный Шон так старается! Видели бы вы его тогда: бедняга даже пару слов на нормальном языке связать не мог, я уже не говорю о манерах. А теперь - признайте, если бы я вам не рассказал, вы бы так и не догадались, что к чему.
Хотя я прекрасно отдавал себе отчет в том, что Эйзенхарт - вновь - мною манипулирует, я не мог не почувствовать укол совести. Шон Брэмли был образцовым сержантом - исполнительным и достаточно толковым, чтобы ему пророчили хорошую карьеру. Он боялся мертвецов в морге, а за обедом у леди Эйзенхарт обычно сидел, уткнувшись носом в учебник по криминалистике, словом, был мало похож на преступника. Либо он действительно изо всех сил пытался изменить свою жизнь, либо он был самым гениальным актером современности. Второе, как я решил, было маловероятно.
Смирившись с поражением, я пообещал исполнить просьбу Эйзенхарта и отнестись к секрету Шона помягче.
- Но ваш рассказ все равно не проясняет, почему он боится именно меня, - прокомментировал я. - Вряд ли он боится, что я самолично отправлю его в тюрьму.
- Думаю, он не столько боится вас лично, сколько боится вас разочаровать, - заметив мое замешательство, он пояснил. - Брэм из тех, кто очень ценит семью, а вы все-таки его кузен, о котором он слышал столько историй, и, признаюсь честно… Возможно, я тоже ставил вас ему в пример пару раз? Или не пару. Ему нужен был положительный образец, а я на эту роль не слишком гожусь.
В обычной беседе я бы поспорил с ним, насколько меня можно назвать "положительным образцом" и спросил, о каких историях могла идти речь (я знал, что сэр Эйзенхарт по просьбе супруги следил за моими назначениями - где бы я ни был, письма от них всегда приходили по правильному адресу, но не подозревал, что он интересовался моей жизнью более того), но меня царапнуло использованное Эйзенхартом слово. Кузен?
Я не заметил, как повторил этот вопрос вслух.
- Вы не знали, - нахмурился он. - Впрочем, этого следовало ожидать: ваш отец не поощрял общение вашей матери с ее родственниками.
Это было еще преуменьшением. Поднявшись по социальной лестнице, мой отец решил, что семья его жены недостаточно хороша для его нового положения в обществе и запретил матери поддерживать с ними связь, ограничив ее переписку с родственниками только поздравлениями с праздниками. Их упоминание в разговорах со мной тоже не одобрялось, поэтому, по сути, мне о них ничего не было известно до того самого момента, когда Эйзенхарты подошли ко мне на похоронах. И с тех пор я не предпринял ничего, чтобы узнать о семье моей матери больше…
Как-то раз Виктор заметил, что я мало интересуюсь окружающими меня людьми. Это было сильным преуменьшением.
- Я думал, он состоит в родстве с вашим отцом, - признался я. - Они так похожи…
Эйзенхарт рассмеялся.