Клавка, конечно, раззвонила по всему госпиталю. Стали люди на Анфису поглядывать да посмеиваться, а она погибать. Думала, не выдержит позора, даже приготовила таблетки, чтобы отравиться. Но оказалось все не так страшно. Люди посмеивались, но не очень, без издевательства. Дело обычное: в тыл отправят, только и всего. Главный хирург, правда, очень сердился: время горячее, а Анфиса у него лучшая сестра. "Вы у меня правую руку отрубили, поймите вы, глупая женщина!" Но потом и он присмирел, простил ее вину. А другие - те вообще не сердились, даже сочувствовали. Та же Клавка-брехунья норовила за нее тяжелую работу сделать. И раненых поднимать ей не давали, если кто крупный. Добрые все же люди. Про Федора-мужа никто и не помянул, да и про Григория мало говорили: поболтали и кончили, и выходило так, будто она, Анфиса, сама по себе в положении сделалась, и что теперь поделаешь - носи, рожай. Так что таблетки она выбросила.
Когда уже порядочно вырос живот и все к ее положению привыкли, Анфису вызвал к себе замполит Василий Сергеевич. Строгий мужчина. Пришла бледная - вот оно, начинается. Сейчас скажет: "Как же так, Громова, от живого мужа... Он кровь проливает, а ты..." Но ничего такого замполит не сказал.
- Так, Громова, вот, значит, какое дело... Кто же тебя, а?
Анфиса молчала, а он свое:
- Ты не стесняйся, Громова, скажи кто. Может, аттестат тебе выправим. Ты женщина солидная, не станешь с кем попало... Ну, говори, кто?
Так и не сказала.
- Не хочешь - не говори. Тебе же добра желают, истукан ты в юбке. Придется тебя домой отправлять. Ты откуда?
- Из Москвы.
- Из столицы мирового пролетариата? Ну что ж, поезжай, пополняй ряды жителей столицы.
Анфиса заплакала.
- Дура, это я шутя. Шуток не понимаешь. Эх, бабы, жидкое вы племя, хоть и геройское. Адрес давай.
Записал Анфисин адрес в книжечку.
- Ну что ж. Всего тебе хорошего. Рожай на здоровье. Только смотри, чтобы сына. Вон сколько нашего брата перебило.
Анфиса улыбнулась, зареванная, неуклюжими губами и пообещала, что родит сына. Она знала, что сына, и имя ему выбрала красивое - Вадим.
Отправили ее с другими пузатыми. Снарядили хорошо: полный сидор наложили продуктов питания и сыну приданое - миткалю и марли. Хорошие люди.
- Пиши, Громова, как будешь жить, - сказал замполит, - если что, обращайся, поможем.
И поцеловал ее по-братски. Хороший человек...
Ехали долго. Дороге конца не было. Эшелон то и дело отцепляли, ставили на запасные пути. Женщины ждали, слушали паровозные гудки, курили и ссорились. Потом опять ехали, становились дружнее, а потом опять стояли и ссорились.
Путь был долгий, тяжелый, но кончился путь, и вот она дома. Какой-никакой, а дом...
Анфиса переставила на полу затекшие, закоченевшие ноги. Посидела, подумала - и хватит. Главное-то, о Федоре, и не обсудила, это потом. Пора за уборку. Грязи выше головы, только разгребай. "Вставай, страна огромная" - сказала себе Анфиса, улыбнулась своей шутке и встала.
На кухне было полутемно: окно выходило на заднюю, глухую стену соседнего дома, да и день уже кончался - коротки осенние дни. У плиты стояли две женщины: одна, в попугайном халатике, - Ада Ефимовна; другая, измученная лицом, в темном платье и серой шали, наверно, и была Флерова, новая жиличка. Женщины обернулись на вошедшую Анфису; Ада, кажется, ее не узнала.
- Здравствуйте, Ада Ефимовна. Это я, Анфиса.
Ада всплеснула руками, рукава так и вспыхнули. И рассыпалась картаво, будто в горле катались горошинки:
- Боже, какой сюрприз! Анфиса! Вот не ожидала! Это прекрасно!
- Вот, вернулась, - сказала Анфиса. - Буду жить.
- Давайте познакомимся, - сказала темная женщина. - Я Флерова Ольга Ивановна. А вас зовут Анфиса Максимовна, если не ошибаюсь?
Анфиса кивнула, подала руку. У Флеровой было худое смуглое лицо с желтизной вокруг глаз, как от синяков, когда проходят. Коротко стриженные волосы, полуседые-получерные, небрежно причесанные, махрами падали на лоб. Глаза синие, пристальные, так и пытают. Заметила, что ли?
Ада опять картаво застрекотала:
- Ах, Анфиса, если бы вы знали, как я жалела, что вас убили! И как рада, что не убили! Мне так много надо вам рассказать! Вообще у меня было множество переживаний в области искусства, войны и любви.
Она подошла, поцеловала Анфису мягкими губами, отступила и прищурилась:
- Нельзя сказать, чтобы вы похорошели. Что делать! Все мы дурнеем. Такова жизнь.
"Положения-то моего не заметила", - думала Анфиса.
- Я так надеюсь, так надеюсь на вашу поддержку, - частила Ада, - Гущина без вас совсем распустилась, выступает в роли диктатора.
Все такая же егозливая - нет на нее войны! Только вот волосы другие: где жёлтые, где седые, а местами зеленые, как ярь-медянка. Ада заметила Анфисин взгляд на своих волосах и объяснила:
- Это я экспериментирую. Эрзац-хна. Война войной, а все же надо себя поддерживать. Долго ли опуститься? Покрасилась, высохла, позеленела.
Флерова издала горлом какой-то странный, кашляющий звук.
- Вы со мной не согласны, Ольга Ивановна?
- Нет, отчего же, вполне согласна.
- Если хотите, во время войны женщина особенно должна за собой следить. И по линии внешности, и по линии чувства. Любить искусство, природу... Вот вы, Анфиса, вы смотрите на звезды?
Анфиса не знала, что отвечать. Только ей и дела что смотреть на звезды.
- И напрасно. А я смотрю и эмоционально наслаждаюсь. Иногда даже плачу. Такая я уж дурочка, совсем ребенок.
- "Ребенок", - передразнила, входя, Капа Гущина. - Скоро сто лет, а все ребенок!
Ада что-то пискнула, метнулась, как цыпленок от ястреба, - и в дверь.
- Дура яловая, - сказала Капа. - Трень-брень, фик-фок на один бок.
Темная лицом Флерова внимательно на нее поглядела и вышла.
- Видала? - спросила Капа. - Зырит и зырит, и не известно, чего зырит. А уж черна, а уж худа - мощь загробная. Правильно люди-то говорят: худому не верь. А полный человек добрый, доверчивый. Вот я...
В кастрюльке, которую Ада оставила на плите, что-то зашипело, поднялось шапкой. Анфиса протянула руку - убавить газ.
- Не тронь! - крикнула Капа. - Сама поставила, сама и следи. Пусть выкипит, пусть выгорит - пальцем не двину!
"Да, не очень-то дружно живут, - подумала Анфиса. - При Федоре лучше было".
И тут же побледнела при мысли о муже. Здесь, стоя в кухне, она вдруг увидела его целиком, и он был страшен.
Распахнулась дверь, и с ветром вошла Панька Зыкова - костлявая, угловатая, ну прямо фашистский знак. Стала перед Анфисой - руки в боки, ноги врозь - и сразу на крик:
- Так и знай, пеленки на плите кипятить не позволю! Здесь я обед готовлю, а она, извиняюсь, пеленки гаженые!
Анфиса еще и пеленок-то не пошила, а уже кипятить запрещают...
Вступилась Капа:
- А тебе кто позволил, чтобы не позволять? Все мы тут жильцы, все одинаковые. Я позволяю - пускай кипятит. А ты лучше за газ плати как положено.
- А я и плачу как положено! Все платят поровну, у каждого комната!
- Надо не покомнатно, а почеловечно! Сколько человек - столько и плати! Я одна, и Ада одна, а тебя двое, ты и плати вдвое!
Панька прямо задохнулась:
- За кого же это вдвое?
- Как за кого? За Николая, за твое нещечко!
Панька плюнула и заорала:
- За Николая?! Еще чего! Он здесь и не живет, а я плати?
- Вот уж и не живет! И днюет, и ночует, и сортир занимает, а она: "Не живет"!
Панька перешла на высокий крик, Капа тоже. Анфиса только моргала. Под конец Панька крикнула: "Ни на черный ноготь не уступлю!" - вышла и дверью хлопнула. Капа отпыхивалась после своего ора, отпыхалась и сказала:
- Вред, а не баба. Чирей ходячий. Ты меня, Фиса, против нее поддержи. Все-таки двое нас, а она одна. Тот-то, непрописанный, нос высунуть боится. А пеленки кипяти, не бойся. Ребенок - создание божие. А за свет и газ платить будем почеловечно: вас с ребеночком двое - и заплатишь вдвое. По справедливости.
Анфиса вдруг громко заплакала и сказала, сморкаясь в фартук:
- Я только за ведром, а у вас... Ведро-то мое где?
- А у нее, у Паньки, в уголку. Коммунальное! Как бы не так. Бери-бери, не бойся, я поддержу.
Анфиса набрала в ведро воды из-под крана и пошла убирать. Можно было бы согреть на газе, да отвыкла она от гретой. Вымыла пол, выскребла ножиком, помыла-протерла окна, прибралась, почистилась - смотришь, и день прошел. За работой и не заметила, что ничего не ела, да и не хотелось. Готовить - значит, на кухню идти, выйдет Панька, начнет галдеть, и Капа тоже: "Почеловечно!" Лучше хлебушка поесть. Анфиса достала из сидора початую буханку, поела, запивая водой. Как села, в животе опять заходил-загулял ребенок, куда-то стремился.
- Тихонько, моя деточка, - сказала ему Анфиса. - Дома мы теперь, скоро родиться будем.
Ожидая родов, Анфиса жила потихоньку, продукты экономила, шинель продала на рынке - так и жила. Да и много ли ей надо? Ела она теперь помалу, не то что прежде - тогда у нее аппетит был слава богу, вдвое против Федора уминала. Чай не варила, чайком угощала ее Ада Ефимовна, добрая душа, хоть и опереточная. А тараторит-тараторит, прямо в ушах звенит, и все про любовь, как это не надоест одно и то же? Один год было у нее три любовника, и всё Борисы. Это надо же! Анфиса такого не признавала, чтобы в один год да троих. Все-таки стыд надо иметь.
С Флеровой Анфиса особенно не знакомилась. Но вот кончились у нее спички. Где взять? Ады нет дома, наверно загуляла. Анфиса постучалась к Флеровой:
- Можно, Ольга Ивановна?
- Пожалуйста, Анфиса Максимовна.
К сожалению!!! По просьбе правообладателя доступна только ознакомительная версия...