Остатки хмеля давно выветрились из головы сапожника. Он бросился было к выходу, но, увы, - вместе с хмелем его покинули последние силы. Герш упал замертво - прямо у длинного каменного стола. Сердце его, все еще схваченное ледяным обручем, стучало все слабее. И вот, когда биение это уже почти не ощущалось несчастным сапожником, увидел он, что не тучи затягивали небо над ним, а огромные черные крылья. Эти черные крылья вились над его головой, когда вышел он из корчмы, их шелест и шорох слышал он в дороге, их мягкое обманчивое шуршание поглотило все звуки в Яворицах минувшей ночью - вернее, сделало их недоступными для его слуха. Принадлежали крылья Самаэлю, ангелу смерти, нависшему над обессиленным Гершем-сапожником. И еще увидел Герш, что в руке ангел держал большой нож, с острия которого свисала капля ядовитой желчи. И хотя сапожник помнил, что ни в коем случае нельзя открывать рот, потому что если капля этой желчи попадет ему на язык, то это будет концом его земной жизни, но облик огромного Самаэля, подобного черному обжигающему пламени, был столь страшен, что рот сапожника помимо его воли широко раскрылся, выпуская наружу крик ужаса. И тогда смертельная капля упала в разорванный криком рот. В то же мгновение душа его покинула наш мир.
…Тело сапожника нашли лишь вечером. Выражение предсмертного ужаса навсегда исказило черты его безжизненного лица. Но более всего удивило тех, кто его обнаружил, что на плечи покойника, наподобие талеса, наброшен был кусок грубой холщовой ткани - из каких обычно шьют саваны. По этой ткани, да потому еще, что была она сшита по краю грубыми стежками, старая знахарка Шифра и определила, что Гершеле попал в миньян покойников. После такого человек уже не может их покинуть, ибо миньян должен сохраняться. Но рыдающей Двойре она ничего не сказала. Только велела ей и прочим немедленно вылить всю воду, которую держали яворичане в бочках и кадушках, ибо никто не знает, в которой именно посудине ангел смерти, прилетавший за душой Герша-сапожника, ополоснул свой отравленный нож.
БАЛЛАДА О САПОЖНИКЕ ГЕРШЕ
Герш-сапожник летней ночью,
После трех стаканов водки,
Шел походкой прихотливой
Из корчмы домой.
Шел он улицей пустою,
Мимо старой синагоги,
Где молитвы не звучали
Целых триста лет.Словно холодом дохнуло
От развалин почерневших,
Показалось Гершу, будто
Огонек мигнул.
И, тотчас остановившись,
Он прильнул к стене разбитой
И всмотрелся осторожно
В синий полумрак.Он увидел восемь старцев
В окровавленных одеждах,
А на камне свиток Торы,
А над ним - свечу.
А над Торою склонился
Старый ребе Элиягу,
Гайдамаками убитый
Триста лет назад.Хмель развеялся мгновенно.
Отшатнулся Герш-сапожник
И хотел бежать, да ноги
Приросли к земле!
И взглянул покойный ребе
На испуганного Герша
И промолвил: "Наконец-то
Есть у нас миньян".Протянул он Гершу руки,
А в руках зияли раны
От гвоздей, что были вбиты
Триста лет назад:
Был раввин упорен в вере,
И за это гайдамаки
Пригвоздили Элиягу
Мертвого к стене!И сказал раввин печально:
"Не могли мы помолиться,
нас ведь было только девять -
это не миньян.
Потому-то и не слышал
Нас небесный Вседержитель,
И выходит, ты, сапожник,
Вовремя пришел".И молился Герш-бедняга
В синагоге с мертвецами,
А как утро засветилось -
Стал одним из них.
И нашли его соседки -
Шифра-знахарка и Двойра,
И вдову его позвали,
И сказали ей:"У покойников в миньяне
Герш находится отныне,
Чтоб могли они молиться
За живых - за нас".
И вдове они велели
Вылить воду из кадушки,
Потому что ангел смерти
В ней омыл свой нож.…С той поры промчались годы.
Нет евреев в Яворицах.
Стерлась память, и окончен
Наш рассказ о них.
Но безлунными ночами
У развалин синагоги
Кто-то молится беззвучно
За живых - за нас.
Рассказ третий
ХЛЕБ И СОЛЬ
Тело ее не так светилось, как у прочих: внутри его виделось что-то черное.
Н. В. Гоголь
Майская ночь, или Утопленница
Теплым летним вечером, вскоре после захода солнца, но задолго до того, как темнота упала на крыши домов, в местечко Яворицы въехала коляска, в которую была запряжена пара сытых гнедых лошадок. Коляска принадлежала габаю здешней синагоги Аврому-Ицхаку Фишеру, он же сидел на козлах и с нескрываемым высокомерием смотрел на высыпавших навстречу яворицких евреев. Что же до его пассажиров - молодого виленского раввина Якова-Лейзера Гринберга и его жены Шейны-Фрумы, - то они были немало смущены внезапным и неприкрытым вниманием. Габай, несмотря на неприступный свой вид, понял их состояние и счел нужным объяснить:
- Реб Яков, - сказал он, повернувшись к раввину, - вы не стесняйтесь. Просто Яворицы долго оставались без раввина. Как старый Шмуэль Коган умер - а тому уже без малого три года прошло, - так никто и не приехал.
- Почему? - поинтересовался Яков-Лейзер.
Габай пожал широкими плечами.
- Кто его знает, - уклончиво ответил он. - Может, не хотели в такую глушь забираться. Может, еще что-нибудь. Не могу сказать. Мы писали многим. Вот, и учителю вашему в ешиву "Симхэс-Тойрэ" написали - так он нам посоветовал вас просить. Сказал, что вы сразу же согласились. Правда?
- Правда, - ответила за мужа ребецен Шейна. - Мы с мужем решили: нехорошо, чтобы столько евреев, да еще в наше опасное время, ходили за десятки верст по всякому поводу.
Авром-Ицхак одобрительно кивнул и замолчал, вновь уставившись на дорогу.
Через какое-то время коляска остановилась у большого двухэтажного дома на краю местечка, рядом с рекой Долинкой.
- Вот здесь, рабби, - сказал Авром-Ицхак, слезая с козел и обматывая вожжами облучок. - Теперь это ваш дом. Дай вам Бог счастья в его стенах. Располагайтесь. Если что-то понадобится - зовите, не стесняйтесь, я живу через два дома. А пока - пришлю кого-нибудь, помогут вам распаковаться и занести вещи. И не волнуйтесь, дом прибрали к вашему приезду, где надо - подремонтировали. Крышу обновили. В общем, дай вам Бог счастья и здоровья на новом месте. - Он еще раз кивнул раввину и ушел, оставив новоприбывших одних.
Раввину Якову-Лейзеру Гринбергу было двадцать три года, ребецен Шейне-Фруме - двадцать. Реб Яков получил известность еще совсем молодым человеком - в восемнадцать лет он написал удивительную по глубине и аргументации книгу "Хазак Маген", посвященную разбору некоторых галахических постановлений знаменитого "Магида из Брод" - галицийского раввина Шломо Клугера, возглавлявшего общину города Броды и вступившего в активную дискуссию относительно набиравшей популярность машинной выпечки мацы. Несмотря на высокий авторитет бродского раввина, рабби Яков оспорил его аргументы, по мнению многих - вполне обоснованно. На этом дискуссия, безусловно, не прекратилась, она продолжалась много лет, уже и после смерти р. Клугера, по всему еврейскому миру. Но книга Гринберга вызвала большой интерес у многих раввинов, особенно в Литве, а самого молодого раввина теперь иногда называли не по имени или фамилии, а по названию его трактата - "Хазак Маген", что вполне соответствовало старой еврейской традиции. В то же время раннее его выступление и ранняя популярность вызвали у многих ревность и неприязнь, что сыграло не последнюю роль в его решении уехать из Литвы в небогатое украинское местечко Яворицы.
Как раз сейчас, когда они приехали, ребецен Шейна была на седьмом месяце беременности. Появления первенца они ожидали с некоторым страхом - вполне понятным, потому что это ведь именно первенец.
Впрочем, первые дни жизни в Яворицах четы Гринбергов прошли в хлопотах по обустройству, поглощавших все свободное время. Соседи помогали им охотно. Тем не менее раввин видел, что к ним приглядываются - внимательно и даже настороженно, и временами Яков-Лейзер чувствовал себя чуть неуютно. Его и смешило, и раздражало отношение яворицких евреев. Однажды, придя из синагоги домой и войдя в гостиную, он сказал жене с нервным смешком:
- Знаешь, о чем меня спросили сегодня после ма'арив? После вечерней молитвы?
Шейна, сидевшая в углу в кресле и обшивавшая кружевом пеленку для будущего ребенка, оторвала взгляд от рукоделья и вопросительно посмотрела на Якова.
- Меня спросили, знаю ли я способы обнаружения чертей. - Он засмеялся. - Можешь себе представить?
- Надо же! - Шейна улыбнулась и покачала головой. - И что ты ответил?