- Дорогой мне повстречался пес баргест. Я устрашился и чуть не грянулся с этакой вот кручи. А теперь жду, пока начнет светать. И как это вы умудряетесь ходить так по туману? А если в нем найдется невзначай прореха, вы же сорветесь вниз, и поминай как звали!
- Ты беспокоишься о нас, Бриан, и спасибо тебе за это, - улыбнулась ему дева. - Нет, нам не страшны разрывы в тумане. Значит, и ты видел баргеста. Тогда я должна рассказать тебе, зачем явился черный пес с огненным взглядом, иначе рассвет застанет тебя вовсе не там, где бы тебе хотелось.
Сегодня у нас печальный день, и даже чистое солнце, что светит в холмах, поблекло. Тридцать лет и один день минули сегодня с той поры, как пошел срок, что должны были провести в изгнании на островах Восхода Фебал и Кайте, дочь короля Итты, ибо король Итта не желал этого брака и назначил самый длинный срок, что мог позволить закон. И вот сегодня срок этот закончился, и они хотели вернуться на родину, дабы пожениться и жить счастливо.
Их корабль уже близок был к пристаням Нок-Брана, когда явился им некто в черном, грядущий прямо по волнам, и рек, что король Итта нарушил свою клятву и тысячи могучих воинов стоят на берегу, чтобы, едва ступит Фебал на берег, умертвить его, а Кайте схватить и выдать замуж за немилого ей. Опечалился тогда Фебал, и черная сень опустилась на сердце Кайте, ибо не было им пути назад, на острова Восхода, и не могли они пожениться без слова на то короля, а на родине ждала их тысяча клинков, и они видели уже с корабля блеск оружия на пристанях. И тогда Кайте, не выдержав горя, сказала:
- Если нет мне места ни в землях Восхода, ни под кровом отца, то едва ли море отвергнет меня. - И с тем шагнула за борт, и пучина и впрямь приняла ее. И Фебал, будучи безутешен, последовал за нею.
А были то на берегу воины, что с почетом должны были встретить Фебала и Кайте, зане король Итта смягчился сердцем за долгий срок разлуки и рад был приветить дочь и Фебала, могучего воина, и дать им слово на брак и счастье под своим кровом. Но вот явился и к нему некто облаченный в черное и рассказал, что бурей, поднятой нелюдями Феана На Фаин, корабль, что вез Фебала и Кайте, был сокрушен и затонул и лишь он один спасся из пучины и потому знает обо всем. И горе короля было велико, и сердце его не выдержало великой скорби и сознания учиненной им самим несправедливости, и он умер.
Тот же, кто был одет в черное, перешел ручей Гватло, меняющий цвет, если его переходит солгавший, и ручей потек красным. Но это не смутило лгуна, и он сбросил черные личины и стал тем, кем был. А был это Брессах Ог Ферт, великий чародей. И он свистнул трижды, и черный пес с пылающими очами, баргест, коего видели и слышали накануне ночью, явился к нему и прокричал три раза. И тогда Брессах и пес исчезли, а на склоне холма, что за ручьем, почти у самой вершины, увидели все осиянного солнцем великана в красных одеждах, дивного обличьем, и сотни и тысячи больших и прекрасных птиц, белых, как несбывшаяся любовь, кружились вокруг него…
Белые птицы и впрямь вились вокруг, и издали они, должно быть, виделись прекрасными, но вблизи было видно, что это обыкновенные чайки, которые ко всему еще и дрались из-за рыбы и переругивались, вопя пронзительно, как халисунская торговка. Человек прикрыл книгу, и ее титул блеснул в лучах утреннего солнца розовато-золотыми буквицами: "Вельхские рекла".
Эта книга, в отличие от прежде читанных им, была сделана так, что за ней было трудно следовать, если она вообще куда-нибудь вела. Обычно во всякой книге имелся свой зачин, а потом уж тот многоученый человек, что ее придумал, вел того, кто после принимался читать его сочинения, словно по незнакомым краям. И в конце концов приводил куда-нибудь, а уж там можно было и самому рассудить, нравится ли тебе место, куда привели, и стоит ли там оставаться. А можно было и посередь пути додуматься, что проводник попался худой и либо нарочно ведет в топи, либо сам не великий знаток местности, куда зовет, а потому умный человек за таким не шел, а на полпути поворачивал назад.
"Вельхские рекла" были писаны по-иному, будто не единой дорогой "от и до" намеревался следовать рассказчик, но поставил на каждой росстани знак: направо пойдешь - озеро, налево - чаща, прямо - поле. А дальше сам иди, куда приглянется. И так можно было эту книгу читать без начала и конца, каждый раз по-новому, переходя от одной заглавной буквицы к другой, зане всякая глава, что вслед за буквицей начиналась, пестрела знаками, что звали немедля обратиться к другой главе, о событиях коей в этой упоминается. А в той главе были свои отсылки, и так можно было целую книгу прочесть не однажды, но всякий раз по-другому, по своей прихоти.
Книга была точно множество тропинок в большом лесу: по всякой можно было пойти, а после свернуть на другую. И лес каждый раз смотрелся розно. В том и состояло отличие этой книги, что все прежние более походили на дорогу, эта же - на то, что есть вокруг дороги, которую человек выбирает сам…
Зорко смотрел сон и дивился, как это он может читать книгу, которую сам написал, да еще те главы, которые еще и написаны не были и даже мысли о том, чтобы их написать, и тени не возникало! Да и сам Зорко во сне становился все более не собой, но все более живым. На сей раз он впервые услышал то, что творилось вокруг него. Вокруг того него, которым он был во сне. А был он человеком высоченного роста, но худощавым и жилистым, обладающим такой силой, будто с медведем побратался, и в то же время такой сноровкой и стремительностью, что позавидует обезьяна. Пару раз ему довелось видеть во сне свое отражение: из полированного серебряного зеркала на него смотрел венн - это сразу можно было понять по чертам лица, налобному ремешку, обычаю носить волосы и по одежде. Но вот из какого рода, того было не узнать, зане его двойник никаких знаков рода не носил, как заклинатель звуков Некрас.
А лицом тот венн из сна пригож не был, зато видно было сразу: жизнь его сладкой не была, а гнула и корежила, да не сломала. Вряд ли был он старше Зорко, но горькая доля ему выпала. Может статься, Зорко и смог бы разгадать, каков же был тот, кем он, Зорко, был во сне, будь случай взглянуть на венна из сна сквозь оберег. Да вот беда, никак это было невозможно, зане Зорко спал, а во сне у него оберега не было. А чтобы ему посмотреть через оберег, надо было открыть глаза и достать золотое солнечное колесо, да только сон бы тогда пропал, и где ловить хвост этого сна, Зорко не знал.
А лицо незнакомца было загорелым и обветренным, щеки впалыми, нос, видно, когда-то был сломан, и страшный шрам шел наискось, от переносицы, чуть пониже глаза и на щеку. Шрам такой оставить могла только плеть. И били с тем намерением, чтобы лишить глаза, да не вышло: не на того напали. Венн успел вовремя увернуться, и глаз остался невредим. Еще во сне Зорко умел биться так, что любой воин в любой стране ему бы позавидовал. В одиночку одолеть семерых было ему нипочем. И меч, и лук, и нож, и копье привычно ложились в ладонь - куда привычнее, нежели ложка. А едва ли не пуще было у его рук силы, когда они оставались пусты.
Пусты они были лишь с виду. На самом деле наполняла их великая невидимая сила, и даже острый как бритва меч останавливала она, а стрелу могла перехватить в полете у самой груди. Но были на тех руках - на запястьях - непроходящие кроваво-красные рубцы. Зорко всякое видел, приходя на купеческие корабли: такие следы могли появиться разве что от оков. Взгляд у человека был колючий, цепкий, изучающий, неприятный и неприветливый поначалу.
Зорко был не таков. Оставаясь венном, стал он и вельхом, и сегваном успел побывать, и аррант Пирос, знаменитый во всех землях негоциант, признавал его - варвара! - за равного. Сиречь не просто как человека, равного всем другим людям по происхождению из материнского лона, а как одного с собой душевного уклада, что дарован лишь уроженцам благословенной земли. И не знал Зорко покуда других таких, как он сам, - и веннов, вроде бы и в тот же миг самих по себе людей, крепких не общиной веннской, но тем, что эта община где-то есть… Но вот думал Зорко и во сне, и наяву по-веннски, поелику мысли внятной всегда слово изреченное, пусть про себя, сопутствует. А речей Зорко до поры оттуда, из сна, не слышал, но, стараясь мыслью пробиться через толщу немоты, ощущал, что во сне-то он живет по веннской Правде и никогда не сможет стать иным, невенном, даже если сильно будет уважать чужие края. Во сне был он, хоть и скитался по океану-морю вдали от лесов по-над Светынью, живой частью веннской общины, нерушимого единства, кое, несмотря на всю несхожесть веннских родов, бытовало искони и выручало в тяжелую годину.
Сегодня он прочел за один присест довольно много, больше обычного, и готов уже был закрыть книгу совсем, дабы обдумать прочитанное в тишине и наедине с собой, покуда многоречивый спутник его почивает, но тут вспомнил, что на полях рядом с едва изученной главой осталась нечитанная глосса. Так именовали многоученые люди невеликое по протяженности толкование, кое вписать дозволительно меж строк або на полях.
Он опять раскрыл книгу и прочел: "Великан сей, окруженный птицами, должно быть, не кто иной, как Ангюс". Последнее имя было выведено киноварью. Сие должно было значить, что Ангюсу где-то посвящена целая глава. Однако звали за собой и иные красные, как уши у скотины, что принадлежит вельхской нежити, слова: Нок-Бран, Охотничья луна, король Итта, Глэсху, Фебал, Брессах Ог Ферт…