Сотрудник Стрела поняла Воздух правильно.
Ну, козел гребаный! Напугал до мокрых трусов, а всего делов-то... Стандартную процедуру ему!
Козел!
4
...Саша сидит прямо на траве в своей старой линялой куртке (кажется, их и называли штормовками), в руках – сигарета, по белесому небу беззвучно носятся огромные черные шмели.
– Ты мне почти не снишься, Саша. Почему сейчас? Почему я тебя все время вспоминаю?
Я знаю, что вижу сон, и даже понимаю, почему. Перенервничала, передумала, ко всему еще – кретин Пятый. Любой психоаналитик из новичков в два приема разъяснит. Но все-таки, почему?
Он молчит, смотрит в сторону. Можно и не спрашивать, ведь это сон, я разговариваю сама с собой. Но удержаться трудно.
– Что-то случится, да? Что-то плохое?
Саша медленно кивает, и вдруг я понимаю – правда.
Случится.
Или уже случилось.
Небо надвигается, каменеет, черные шмели множатся, пляшут перед глазами.
– Со мной? Или... Нет, с нею ничего не может случиться, правда? Ну, скажи! Кивни!
Он молчит. Спрашивать бесполезно. Саша давно мертв, и я все должна понять сама. Понять. Сделать. Умереть. Как получится...
И тут я вижу, что нелепая штормовка исчезает. На Саше белая рубашка – та самая, с неаккуратно пришитой пуговицей. По груди расползается красное пятно...
Я кричу – громко, изо всех сил. Кричу – но не могу проснуться.
Наверное, это и есть Ад.
ПЯТНИЦА,
ДВАДЦАТОЕ ФЕВРАЛЯ
Локальный чемпионат по матоборью * Батюшки, внучка и
Жучка * Воскресение Капустняка-великомученика *Железная Марта * Тебе бы прокурором быть, Эми!1
– Алло, Гизело слушает!
Трубка в руке, но я еще сплю. До привычного воя будильника не меньше получаса. Хотела бы я знать, какого черта!..
– Слушаешь? Так разуй ухи, подстилка прокурорская! Братва тебе передать велела: харе копать под Капустняка. Усекла? А не усекла, так мы тебя, суку, месяц в жопу трахать будем, а потом в бетон зальем и насрем сверху. И родичей твоих замочим по списку! Усекла, падла?
Усекла. Уже дрожу.
– Чего молчишь? Обоссалась?
Угу. Ой, и страшно же мне! То есть в первый миг, конечно, пуганулась, но на уровне неожиданного хлопка над ухом – не больше. А голосок-то женский! Повесить трубку? Ну нет, сама нарвалась!
– А теперь ты сними гнид с ушей, бикса коцаная! За подстилку жопой своей сраной ответишь, а братве передай перед тем, как они тебя на клык ставить будут, что петухи они грязные...
Для такого ответа можно и не просыпаться. Нажми кнопку – само польется. Когда-то в колонии мы чемпионат устроили – по матоборью. Кто кого дольше; до первого повтора. Моя респондентша и на третий разряд не потянула бы.
Слушала она долго, минуты две, и лишь после повесила трубку. Можно было идти под одеяло – досыпать. Досыпать, и потом, за кофе, делать два простеньких вывода.
Во-первых, мы с дуб-дубычем на верном пути.
А во-вторых, никакая братва ничего мне не передавала, и я зря распиналась перед этой стервой. Братва, а тем паче железнодорожники, предупреждают иначе. Значит, либо перепуганная дилетантка – либо что-то совсем другое, о чем и думать не хотелось.
Уходя из дома, я машинально заглянула в почтовый ящик. Вкупе с местной газетой Время и листком рекламы моющих средств там обнаружилась странная бумаженция.
Я пригляделась.
На море-окияне, на острове Буяне, стоит стол, Божий престол, на столе лежит дело белое, закаменелое, за столом сидят судья и прокурор. Господи, Мать Пресвятая Богородица, окамени им губы, и зубы, и язык – как мертвый лежит, не говорит, так и они б не приписывали, не придирались, не взъедались! Как лист опадает, так бы ихние дела от меня отпадали. Аминь. Аминь. Аминь.
Края листа был явно смазан клеем и засыпан поверх серым маком.
Словно бублик.
Я неслышно выругалась, в клочья разорвала подосланный наговор и, выйдя на улицу, пустила обрывки по ветру на все четыре стороны.
* * *
Обложат поутру – будут обкладывать весь день. Почти примета. Причем из тех, что сбываются. Так и вышло.
Не успела я освоиться за своим рабочим столом и прикинуть: сразу к дубу идти или Петрова-буяна обождать? – как дверь с жалобным треском (видать, ногой поддали!) отворилась.
– Твою дивизию, Гизело! Хрена ты себе позволяешь? Думаешь, незаменимая, да? Так мы таких незаменимых на четыре кости...
– Добрый день, господин Ревенко. Вы правы, погодка сегодня – хоть куда! Солнышко...
Погода и впрямь неплоха – впервые за целую неделю. Мороз и солнце, день чудесный... Жаль, не начальнику следственного сие оценить!
– Мы, Гизело, с тобой долго панькались! А теперь все – баста! Саботажа терпеть не будем!
Непохмелен. Небрит. Невежлив. Невоспитан. Не в себе. Не...
На мой стол мягко планирует толстый шуршащий журнал на ненашем языке. Большой красный кулак припечатывает его прямо к серому сукну.
– Допрыгалась?
Рявкнуть? Раз рявкну, два гавкну, этак совсем в собаку превращусь.
– Виктор Викторович, а можно еще раз? Или переводчика позовем?
Багровая физиономия застывает в немом удивлении. Наконец, сообразив, кто таков загадочный Виктор Викторович (наверное, в жизни его по имени-отчеству не называли!), Ревенко бухается на стул, машет широкой ладонью.
– Переводчика тебе? Шуточки-бауточки? Да шефа чуть кондратий не хватил! Журналюги, мать их, с утра мэрию осаждают...
Толстый палец тычет в журнал. Ладно! Беру, читаю. С трудом читаю – по-немецки все-таки. Впрочем, фотографию отца Александра узнаю сразу. Так-так, Шпигель, свеженький. Когда доставить успели? А вот и заголовок. Второе слово – Gewissen – совесть, первое – Gefangene – пленник, нет, скорее узник. Между ними der... Стало быть, Узник совести. Что и следовало ожидать. Я ведь предупреждала!
В номере было все: и письмо самого отца Александра, и послание Валентина, архиепископа Берлинского (он же член синода Зарубежной Православной), и, конечно, статья. Фотография отца Николая тоже имелась, но маленькая – в самом конце, рядом с видом нашей тюрьмы, что на макушке Холодной Горы. Тут есть, чем гордиться. Белый Лебедь (а хорошо прозвали!) уцелел даже во время Большой Игрушечной. Только покрасить пришлось.
– С тюрьмой – прокол, – сообщила я, откладывая журнал. – Граждане Егоров и Рюмин содержатся в нашем изоляторе, так что можем требовать опровержения. В остальном, боюсь...
– Ты Ваньку-то не валяй, Гизело! – теперь в его голосе не рык, а хрип. – Здесь, мать его, прямо сказано, что письмо попа этого ты переслала! Что, не так?
А ведь обидно! Могла бы и переслать. Но меня не просили...
– Вот! Гляди! Черным по-русскому – следователь прокуратуры Гизело, это письмо, передала. И как передала, тоже сказано – через прессу и адвокатов.
– Ну, положим, не совсем по-русскому, – уточнила я и вновь взяла журнал. Ага, здесь. Chungsrichter... Ишь ты!.. Следователь прокуратуры Гизело...
Дело идет со скрипом, и я подумываю, не включить ли компьютер – там у меня неплохая программа-переводчик. Впрочем, главное понятно и без подсказки. Кто-то из пушкинских персонажей хорошо выразился о знании грамоты перед намыленной петлей.
– Сами переводили?
Смутился. Впервые за весь разговор.
– Да оно мне... Я, Гизело, в школе английский учил. Лидка перевела. Ну, ты знаешь...
Знаю. Вся прокуратора знает. Лидия Ивановна Жукова, кличка Жучка. Я бы с такой кличкой и часу не прожила – застрелилась. А наша Жучка ко всему еще и полиглотка. Поли-глотка. Гм-м... Ладно, по поводу сего не мне судить, а вот что касаемо статьи...
– Здесь сказано следующее: Письмо отца Александра получено не по официальным каналам, поскольку следователь прокуратуры Гизело препятствует общению арестованного не только с прессой, но и с его адвокатами. Препятствовать! Hindern!
И снова обидно. Ведь не препятствовала же! Гражданин Егоров сам от адвоката отказался!
Ревенко тычет пальцем в абзац, сопит над самым ухом.
– А не врешь?
Я гляжу на часы. Десять. Бравый сержант Петров ждет в приемной.
– Вот что, Ревенко! Сейчас вы пойдете и возьмете словарь. Потом вернетесь – и извинитесь. Все!
Послушался. Сам, конечно, переводить не будет, опять Жучку посадит. Ничего, ей полезно – поли-глотке!
Все это было бы смешно... Но это совсем не смешно. Опальные батюшки по-прежнему в камере, статья едва ли поможет, скорее еще больше раздраконит наших Торквемад, а мне сейчас предстоит душевный разговор о стандартной процедуре. Вновь, в который раз, гляжу на табло говномера. Зашкаливает!